– оттого, что страшилась всего на свете, ее красавец – оттого, что ничего не страшился.
“Если бы хотя бы вместе…” – она как будто и впрямь помешалась.
Но я был в силах лишь как сумасшедший твердить нежные заклинания. В мире все подгонялось друг к другу тысячи лет: роль любовника – к роли мужа, отца, кормильца, защитника, носителя престижа; любовницы – к матери и хозяйке, – а мы, умники, захотели выковырять из механизма шестеренки понаряднее. Ничего нельзя изобретать, все, что нужно, давно изобретено.
В постели меня каждый раз ранило безмятежное тепло маминого тела: сквозь всю ее муку какие-то технологические процессы шествовали своим железным путем. Я начинал целовать ее из чистой мучительной нежности, но потом как-то само собой… “Может, не надо?.. Она там… а я тут…” (“я тут”, а не “мы тут”). “Нам не надо притворяться несчастней, чем мы есть, – шептал я. – Не бойся пересолить по части забвения – все равно не сумеешь”.
Согнут жизнью тот, кто ею доволен. Мне уже хотелось одного – жить как все: чтобы дочка была дома, хоть что-нибудь ела, смотрела телевизор и прогуливала университет. Когда ее выписывали, уже почавкивал первый снег, и, столкнувшись с нею в тамбуре, я похолодел: передо мной стояла деревенская дурочка в ватнике с рукавами до колен и – на самой макушке – тряпочной серой шапчонке на пятилетнего приютского сиротку – ее вели переодевать “в свое”.
Теперь она уже выходила в магазин, озабоченно выбирала, что ей можно есть, что-то готовила даже и для нас – многосложное, экспериментальное, и я чувствовал не по дням, а по часам, как мама отмякает, а я распрямляюсь. Меня, видно, только могила согнет: вместе с беспредельным облегчением я начинал ощущать что-то вроде разочарования, когда изредка заставал дочку болтающей по телефону или, пуще того, за журналом мод, – так что же, и это все? Оказалось, главная прелесть юности – неведение, и то, что моя дочурка больше уже никогда не будет невин… не ведающей гадости… О, тупая неотменимость факта!
Но вместе с палящей обидой росло и успокоение за нее: меня уже начали раздражать ее волосы, которые она не смывала с ванны.
Может, я и правда чудовище? Может, не только для отца, но и для
“гуманиста” в человеке не должно быть гадкого? Не дождетесь!
Буду, буду, буду! Мир скотов – это мир равноправных фактов, в нем что слеза, что сопля, а человеческий мир – иерархический мир условностей, и если мы допустим туда свободу и равенство скотного двора, вместе с гадким исчезнет и прекрасное: его создает контраст. Мы погубим не только свою, это бы черт с нами, но и за века до нас накопленную поэзию: опростившиеся в животных, мы перестанем понимать, почему есть тысячи стихотворений о муках страсти и муках совести и ни одного – о муках запора.
Да нет, чего там – это были только флуктуации. Тысячу раз в день я переводил дух при мысли, что до вечера ничего ужасного как будто не планируется. А завтра… О завтрашнем дне думают одни барчуки. Но, вновь ударившись взглядом о жирный, словно сошедший с “Осаки”, иней близ ее дома, я, как инвалид, обнаруживший на месте полированной культи вяловатую, но живую ногу, внезапно почувствовал не только облегчение, что предстоят несколько дней забытья, но и радость, что могу отлить настоя беспамятства и любимому существу. Мы долго стояли обнявшись, бессознательно стараясь опереться друг на друга.
На толчке стали брать деньги за расчерченный снег и пятнистым омоном гонять с нерасчерченного. За умеренную дань пятнистым нас допустили к нейтральному промерзлому бетону. Подвешенный к ограде пиратский флаг с трофеем – черный костюм с золотой челюстью пряжки, – в злой игре с ним, легким, летним, ветер казался особенно пронизывающим. Но мы при шубах – одна в руках, другая чапаевской буркой на плечах. Красная девка брюзгливо
(брезгливо) мнет мои кровные хвостики, две подружки за ее плечами страдают в чужом пиру от холода и зависти. “Что это за шуба, никакой формы!” – “Формы надо иметь хозяйке”. Подружки закатываются счастливым смехом. Богачка с ненавистью отбрасывает мою шубочку – хорошо еще в руки: “Продают брак…” Подружки, удаляясь, посылают мне благодарные улыбки.
Неведомо среди каких пространств мы подпрыгиваем в пустом, словно вымерзшем “Икарусе”, в три пальца оштукатуренном роскошным инеем. Блочные пятиэтажки под звездами, переплетенные бельевыми веревками, – это и есть Птичка.
Уже на лестнице в лицо ударяет теплом кислых овчин, русской печью, сохнущей картошкой. В отсветах лучины мы видим за струганым столом еще молодого мужика с напомаженными коровьим маслом волосами, уложенными на размытый лысиной прямой пробор, принаряженного в смазные сапоги бутылками и пестрядевую рубаху, выпущенную из-под жилетки с цепочкой. Мужик разбирал на стопки воздушную груду многоцветных денег и, помусолив вынутый из-за уха химический карандаш, выводил на листе оберточной бумаги: долларов – две триста, франков – тридцать семьсот двадцать, дойчмарок… В соседней комнате ходила ходуном огромная тень зыбки, горько плакал младенец и старушечий голос тянул извечную русскую колыбельную, до того безнадежную, что рыдания обрывали первое же двустишие: “Люли-люли-люленьки – прилетали гуленьки”.
Статная молодая хозяйка, венециановская пейзанка в домотканом сарафане, на корточках перебирала в десятке ушатов разнокалиберные яйца – от бильярдных до карликовых, мучительно знакомых по первобытному охотничьему детству, – и это действительно были вороньи яйца! В них недавно открыли очень важный витамин, и русская ворона оказалась самой обильной и яйценосной. Пока что воронье яйцо поставлялось лишь во Францию,
Германию и страны Бенилюкса, но наш хозяин уже взял подряд на инкубатор.
Хозяйка троекратно облобызалась с Соней и хлебосольным жестом пригласила закусить чем бог послал – исключительно птицей земною. Так же хлебосольно она убеждала Соню вложить деньги в их новое дело – кладбище и коптильный цех (что они там собираются коптить?!). Особняк взялись строить трехэтажный, по-родственному посетовала она, так теперь из шкуры вылезаем. Да еще с земельной арендой заморочки – не могла бы Соня посоветовать?.. Нет, засмеялась Соня, вот он (я) – крупный землевладелец, он все знает. Да что у меня есть, заскромничал я, пляж в Антарктиде да лыжная трасса в Сахаре. Мне казалось, мы все тут перешучиваемся, но хозяйка уважительно сказала: ну а что, разве мало?..
Шубу из хвостиков хозяин, крякнув после химградской нечистой, взял за восемьсот марок: “Может, инспекторше какой сгодится”.
Но дома, разбуженный своими водяными часами, я каждый раз спешил проверить, на месте ли приподнявшаяся было плита, и ощущал ее холод у самого носа. А невидимый крановщик немедленно срабатывал
“майна”. Я глушил глубину наукой: сейчас я все же мог на несколько шагов отдаляться от своего лежачего долгостроя, я мог, не думая ни о пользе, ни об успехах, набрасывать модели познания объектов, не имеющих фиксированного фазового пространства, – прикидывал, как ограниченный субъект воспринимает безграничный объект: объект имеет триллион триллионов проявлений, а субъект способен замечать три десятка и запоминать три сотни.
Осторожненько, чтобы не соскользнуть в манию величия, я даже пытался смазать великий спор, употребляет ли Бог игральные кости: мне хотелось изобразить вероятностную модель квантовой механики тоже лишь одной из масок бесконечного Хаоса.
Единственным закутком, где можно было разомкнуть обруч, чтобы при этом не осесть на пол с иссякающим выдохом, была телефонная трубка. Подмазка куда-то была введена, Марчелло получил-таки отсрочку, сама она съездила в Италию, привезла лифчики, колготки, польта, сумки, – там уже тепло, два раза по полдня она смотрела на адриатические волны: “Мне казалось, что я тебя обкрадываю. Ты тоже должен был здесь сидеть на солнышке – ты бы читал, я бы на тебя смотрела…” И я почувствовал, что заработал право на маленькую кражу. Уже сквозь перронную толкотню мы плыли в неощутимом батискафе, откуда мы всех видели и слышали, и нас все видели и толкали, но попасть к нам никто не мог.
Из снегов спускаемся по трапу на солнечный асфальт. Пузатая пальма, стриженная под ананас, у типовой стеклянной стены, но сердцевина аэропорта – черные мраморы, арки, орнаменты – отдает
Альгамброй. Перешагнув границу, Респектабельная Дама сбрасывает условности. “У-тю-тю, муни-муни-му, ах ты мой усатенький, дай я тебя поцелую!” – взывает она к каждой униформе, пока один с усилием не отвечает: “Не могу, рамадан”. Спасая честь сирийского гостеприимства, наш гид Омар деликатно разъясняет: после восхода солнца нельзя ни пить, ни есть, ни… эбать. Сам он поэтому не желает даже таблетки “от головы”. Сокол Жириновского потешается над усачами через Англичанку: “Девочек хотите? – это про наших шопниц. – Пятьсот долларов. Ну, дорого так дорого, в другой раз дешевых привезу”. В автобусе Каменная Баба считает делом чести держать леопардовую ногу поперек прохода: “Перешагнешь”.
