Начаша обычная на лодье уготовляти и промышляти о путнемъ шествии своемъ. И видѣша яко дорогу расплывающуся пред ними лед той. И абие вѣтру возвѣявшу поносному имъ, в третий день достигоша до Двинскаго устия.
Во второе лѣто по явлении том прииде мужъ той Никифоръ в Кѣреть, вопрошая: «Кто есть и гдѣ таков мужъ, нарицаемый Варлаамъ?» – чая бо еще жива его суща. Живущий ту повѣдаша ему, яко «той святый во успении явися, избавилъ тя Богъ молитвами его от потопления». И показаша ему гробъ святаго. Той же Никифор принесе свѣщи многи и положиша на гробъ его, моля преподобнаго о избавлении своемъ.
* * *
Все современные люди, считающие себя образованными, хорошо знают, что такое адреналин. «Это просто! – воскликнут они. – Адреналин – это гормон возбуждения! Это важно! Это эмоции!» Некоторые, особо начитанные, даже припомнят эндорфин. «Гормон счастья», – скажут, и глаза их покроются легкой поволокой сладостных воспоминаний. И всё это будет правдой. И знанием жизни. В самом деле, все человеческие чувства, как ни печально это звучит, имеют биохимическую основу. Любовь, ненависть, возбуждение, погоня за новыми ощущениями. Сладкая жизнь, тяга к которой присуща всему человечеству. Сладкая, богатая, примитивная жизнь…
Но есть одно вещество, о котором думать не хочется. Куда проще знать про алкогольдегидрогеназу, средство переработки алкоголя. Кстати, говорят, что у русских она вырабатывается не только печенью, но и подкожной жировой клетчаткой. Тому есть немало доказательств. Или парфюмдегидрогеназу, особо свойственную французам. Или пожратьдегидрогеназу, американскую отраду.
Называется оно романтически – медленно реагирующая субстанция П. Почему П, я не знаю. Вряд ли «поэтов». Еще менее вероятно – «певцов». Предложу тебе, мой благородный читатель, придумать свою версию и пользоваться ей. Мне же проще. Я знаю, для чего оно. Медленно реагирующая субстанция П – гормон пороговой боли. Тот, который спасает от смерти в критических ситуациях. Тот, который заставляет терпеть великие мучения, лишения и катаклизмы. Тот, который спасает от смерти до последней черты… Именно он особенно свойственен северянам. Русским, карельским, другим. Духовным аналогом его является вера…
XVI век, Абрам-мыс в Кольском заливе
Было так. Или не было. Грохот был и рев. Вода морская в январе черного цвета. Кольский залив обычно тих, а тут и он бушевал как бешеный. Волны били в скалы, стремясь сломать, сломить их. Неба не было. Снег летел вдоль земли. Ветер рвал рясу, стремясь сорвать ее, чтобы оставить меня голым, дрожащим, павшим. Я не помню, как очутился здесь, на самом мысу. Соленые брызги летели в лицо. Глаза мои слезились. Я почти не видел ничего ни вблизи, ни вдали…
Внезапно тучи разошлись, и всё залил яркий свет. Был он холодным, зеленым, синим. По небу пошли сполохи. Они плясали адово, переливались, меняли цвета. И был я утомлен бесовским этим обуреванием.
А ветер всё усиливался и выносил душу из меня. И был мне голос под этим мертвым светом, под этим грозным небом. Был он шипящим и свистящим. И пронизывал до костей хуже ветра. «Кто вы, русские люди? Зачем пришли сюда, на край моей земли? Чего ищете, что неймется вам? Зачем рушите крепость мою и дерзите покою?»
Ничего я не мог ответить, не было сил у горла для звуков, а у сердца – для жизни, ужас объял всё тело мое суровой ледяною одеждою, пронзил насквозь острыми иглами.
«Молчишь? Так слушай – не дам я вам ходу дальше. Не выйдете вы в моря по путям моим!»
И грохот раздался повсюду. И видел я, как сдвинулись вдруг каменные острова у входа в залив. Гнал их ревущий ветер, словно легкие корабли. Знал я, что по всему Северу, по всем рекам его стронулись с места острова к устьям, затыкая их. И ветер, и волны, и ад холодный увидел я…
Но молитву оледеневшими губами сумел прошептать. И еще одну. И снова. И откуда-то взялись силы в застывших руках. Схватил я топор и стал ладить крест деревянный.
А кругом всё сошло с ума. Выло, каталось, шипело. Небо взбесилось холодным пламенем. Глаза мои залепляло снегом. Ветер рвал топор из рук. Но я всё молился и рубил, рубил, рубил. И душа моя была больна.
Но как только тяжело и плотно встал крест бревенчатый в каменной щели, стих вдруг ветер. И, вздрогнув каменными тушами, остановились острова. И пополз, шипя, голос вместе с неживым белым светом к горизонту. И свистел напоследок:
«Не радуйся прежде времени. Я останусь навсегда с тобой и с вами. И забудете вы предков своих, так же, как дети забудут вас. И брат брата вашего будет ненавидеть всегда, тая зло и творя обиду. И женщины ваши забудут добро ваше и творить вам зло будут хуже врагов. И дома ваши исчезнут под бурьяном. И так всегда будет. Всегда…»
Необычайная тишь воцарилась вокруг. И побрел я, шатаясь, к дому своему, где ждала меня жена, свернувшись теплым клубочком. Теплым таким клубком…
Гриша сидел на взгорке, в тени варлаамовой часовни. Была она недавней постройки, бревна еще не успели состариться, кое-где даже сочились смолой из недавних трещин. «Странно, – думал он. – Была же раньше огромная каменная церковь. Сгорела, молния ударила. Потом еще несколько часовен, поменьше. Говорят, люди сожгли. А ведь помнит кто-то, опять новую поставили. Нужно будет у Саввина спросить – кто?»
Твердо стояли несколько поморских крестов старого обряда, с досками домиком наверху. Другие уже устали нести вахту и лежали на земле. Брусника и вороника проросли сквозь их дряхлые тела. Большой камень с давно выбитыми, еле читаемыми именами зарос седым мхом. Капитаны, штурмана, купцы, корщики… Никому он давно был не интересен. Погнутый железный крест, сброшенный когда-то с высоты колокольни, чужаком смотрелся среди деревянных земных собратьев.
Погода стояла райская. Пронзительное голубое небо с перистыми облаками, в жемчужный цвет подкрашенными высоким закатным солнцем, готовым без остановки стать рассветным, словно купалось в спокойном ленивом море. Шумела рядом Кереть, высокая река[39], своим последним, морским порогом, сливаясь со Светлым Гандвиком[40]. Легкий и теплый шелонник сдувал комарье к воде, и тут и там плескались покатники – семужья мелочь. Высокая, сочная трава и жесткий можжевельник почти скрывали светло-серые, серебряные останки былых домов, и только далекая черная лодочка на морской глади еще качалась следом человеческой жизни.
Гриша прощался. Вещи уже были собраны, уложены в машину. В руках он держал старую карту, потертую на сгибах. Вглядывался в нее напоследок. Была она красивой, изменчивой, словно женщина, показывала дороги, которые уже заросли, обмелевшие реки, превратившиеся в ручьи, озера, ставшие болотами. А имена деревень припечатаны были одним словом – нежилая, нежилая, нежилая… И только скалистый, твердый берег стойко держал натиск моря и времени.
Старик Саввин молча стоял рядом, вглядываясь в водную гладь. Потом произнес, ни к кому не обращаясь: «Да, дожили до дён, стал огонь холодён».
Гриша встрепенулся:
– Хочу вам книгу подарить. «Словарь живого поморского языка» называется. Слышали эту историю?
Саввин бережно принял в руки большой темно-синий том, погладил грубыми руками по обложке. Вгляделся в буквы:
– Слышал я про Ваню Дурова. Добился-таки своего. Молодец!
Он кивнул и, горбясь, пошел к своей избе, одной из последних в Керети.
Сам не понимая почему, не готовясь, Гриша вдруг крикнул ему вслед:
– Простите нас!
Саввин, не оборачиваясь, махнул рукой:
– Бог простит!
Гриша прощался. Многое было ясно ему, ногами истоптано, веслами изгребано. Немного вопросов вертелось в голове. «Где вы? – спрашивал он у Белого моря, неба, прибрежных скал. – Где вы, полярные капитаны, корщики, купцы, строители кораблей и домов? Где вы, рыбаки и солевары, белоголовое братство, воины, вдовы, отважная ребятня? Где вы, виноград земли русской? Кому поверили, стойкие? Куда ушли? Каких бесов пустили себе в светлые души?»
И помутневшим, увлажнившимся глазом вдруг словно увидел – от развалин домов пошли к морю солнечными бликами, травяными тенями – матерые мужики в окладистых бородах, молодки в расшитых жемчугом сарафанах и повойниках, старухи в черных платках, подростки вперепляс. Они скользили к берегу и уходили в морскую воду. Веселыми покатниками плескались дети. Быстрой тиндой ныряли подростки. Серебрянками, залёдками и закройками вились молодые поморки. Листопадками степенно уходили в глубь старухи. Огромными рыбинами – заломом – рассекали волну северные мужики…
Налетела быстрая золотая тучка. Просыпался мелкий светлый дождь. Легла на воду Светлого Гандвика яркая радуга. «Голомяное пламя», – вспомнил Гриша.
Ве́йче – нож (карельск.).
Сёй – ешь (коми).
