Они специализировались на кабанах. Но никогда не охотились дважды в одном и том же месте. Как только раздавался выстрел, двое с винтовками тут же пускались наутек, а другие занимались добычей, при условии, конечно, что дичь ранило, да так, что она уже не могла спастись бегством.
Много дичи поставлять летчику таким образом они не могли, да, впрочем, и вина с водкой им столько было не нужно. Первая попытка отпраздновать успех закончилась довольно печально. Им пришлось провести всю ночь в хижине на заброшенной каменоломне, пока не прошли наиболее тяжелые последствия опьянения. А потом возникла другая трудность: нужно было объяснить дома, откуда они возвращаются в пять утра.
Между тем еще одна девушка обнаружила поразительную способность случайно появляться там, где был Улли. И было совсем не просто объяснить ей, почему три вечера в неделю он занят. Когда он рассказал про шарфюрера с окороком на велосипедном руле, то следующая встреча группы не состоялась. Зато потом они собрались снова, и было очень здорово, все равно что долгая прогулка, но потом встречи стали все чаще отменяться, слишком уж многие отсутствовали. Георг требовал объяснений, но их давно уже просто выдумывали. И это знали все, кроме Георга. Улли взывал к их совести. Будто они должны были делать Георгу одолжение.
Они допивали остатки вина. Фредди по-прежнему совершенно не переносил спиртного. Но то и дело прикладывался к бутылке. Пока Улли не вырвал ее у него из рук.
— Довольно. Пошли по домам.
На деле они давно уже слушались только его. А в школе было по-другому. Там Улли приходилось дожидаться подсказки, там Георг передавал ему шпаргалки.
Еще два раза они попытались охотиться вместе, а потом ни одной встречи больше не состоялось.
Бывший лагерь военизированной трудовой повинности на опушке леса в те несколько мартовских дней служил перевязочным пунктом. Умерших хоронили там же. Теперь главный комитет решил эксгумировать трупы, торжественно перевезти их в одно из воскресений на католическое кладбище и там похоронить. Георг зашел к тете Лее. Он знает еще одну солдатскую могилу. Он положил на стол личный знак и бумажник убитого. Фотографии он вынул заранее. Леа позвонила столяру Шуху, и на следующий день Георг вместе с ним и его старшим сыном поехал туда. Когда они свернули на лесную дорогу, гроб в кузове начал громыхать.
— Стоп, — сказал наконец Георг.
Они вышли из машины. Георг сделал несколько шагов и показал им место в траве.
— Здесь.
Отец и сын с недоверием взглянули на него. Место ничем особенным не выделялось.
— Сначала вы наткнетесь на брезент, — сказал Георг. — Тогда подайте мне сигнал.
И он по той же дороге пошел назад. Примерно в пятидесяти метрах он остановился. Отец и сын начали копать. Внезапно столяр Шух выпрямился и махнул рукой. Георг тут же повернулся и пошел дальше, в сторону шоссе.
Эксгумации проводились по субботам. Всю ночь и до утра в воскресенье, пока не подходила похоронная процессия, молодые парни деревни стояли в почетном карауле. По двое в течение часа. Фройляйн Фабрициус обошла всех со списком и записала тех, кто выразил готовность. Как правило, это были соседи по парте. Георг и Улли стояли в карауле с двенадцати до часу.
Было бы естественно, если бы один из них по пути зашел за другим, но они едва разговаривали друг с другом. Тем не менее оба пришли на место почти одновременно. Между стволами елей, ограждающих вход на кладбище, тускло светились гробы. Двое сидевших на скамейке молча поднялись, когда Георг и Улли подошли.
— Все понятно? — Они говорили вполголоса и явно торопились домой.
Георг и Улли сели. Они старались не глядеть на то, что стояло за их спинами.
Оба уставились куда-то вдаль, на уходящую вниз ложбину, на склоне которой раскинулась деревня. Перед ними высилась церковная колокольня, отсвечивающая серебром в лунном свете. Рядом среди чернеющей листвы проглядывали крыши домов. За ними ограниченная лишь темной горной цепью на горизонте, широкая, слегка вздымающаяся небольшими холмами лежала лощина. Перед ними словно открывалась картина, но без красок, только в черных, белых и светло-серых тонах. Порыв ветра пронесся над ними по верхушкам елей. Они вдруг почувствовали какой-то странный запах. Им казалось, будто кто-то сзади наблюдает за ними.
В конце концов Георг и Улли поднялись. Всего здесь стояло четырнадцать гробов, плоские ящики, сколоченные из асбестовых прокладок. К каждому был прислонен крест с надписью. Они снова уселись.
Показав отцу и сыну то место, Георг повернулся и пошел назад по лесной дороге. Ему приходилось сдерживать себя, чтобы не кинуться бегом. Что-то жуткое должно было явиться сейчас на свет, что-то непередаваемо жуткое. И только огромным усилием воли заставил он себя остановиться. Дорога казалась ему огромной сценой, где на отдаленном заднем плане стоял маленький грузовик, а перед ним — совсем крошечный гроб и почти незаметные копающие фигурки.
Вот сейчас, думал он. Сейчас. Сейчас. Что-то подымалось из глубины его души, что-то такое, от чего, казалось, он тут же задохнется. И когда один из тех двоих поднял руку, а он повернулся и кинулся бежать, тогда внутри его вдруг что-то оборвалось, волна удушья, что поднималась все выше и выше, ушла — и он разрыдался. Он плакал всю обратную дорогу. Из-за чего, он и сам бы не мог сказать, но только время от времени он останавливался, чтобы вытереть лицо, потому что слезы застилали глаза.
Улли разломил сигарету пополам и протянул половину Георгу. Чиркнул спичкой. Оба закурили.
— Я ухожу из школы, — сказал Улли. — Буду учиться на слесаря, внизу, на фабрике.
— Tea for two and two for tea and you and me and I and you[33].
— В чем дело? — спросил Хаупт.
— Нежно руку пожму на прощанье, — пел Флориан Вайден, глядя вверх на Освальда, — прошепчу на ушко — не забудь. Сказка кончилась, и расставанья миг настал, как прекрасен был пройденный путь.
— Теперь можно начинать, — сказал Хаупт и взялся за виолончель.
Флориан закатил глаза и запел.
— Нет, — прервал его Хаупт. — Так не пойдет. Тогда уж лучше сразу бросить.
Флориан начал снова. На этот раз он сосредоточился. Но на лице его отразилось что-то такое, из-за чего Освальд и в самом деле не видел смысла продолжать.
— Пока, — бросил Освальд и спрыгнул с подоконника, но Флориан ничего уже не слышал.
Когда пришел черед вступать Хаупту, Флориан посмотрел на него и кивнул. Хаупт заиграл.
Окна были открыты, август подходил к концу, и свершилось небольшое чудо: Хаупт вернулся к музыке. И еще: Хаупт в штатском костюме сидел за роялем. Но что было важнее всего: ему в руки попал первый номер журнала, который теперь выходил в Мюнхене, номер от пятнадцатого августа этого года.
«В этом развороченном муравейнике, в Европе, посреди беспорядочной суеты миллионов, складываются уже новые человеческие сообщества во имя новых задач. Всем пессимистическим прогнозам вопреки образуются новые источники воли и духовных сил. Новые мысли овладевают Европой…»
Костюм на Хаупте был коричневого цвета, журнал в его руках основательно зачитан, а двенадцатилетний Флориан Вайден был природный талант.
«Лозунг, собирающий сегодня под свои знамена молодежь Европы, — это требование всеевропейского единства. Основу для объединения молодежь уже нашла — это отрывающийся от всех вековых традиций гуманизм, выдвигаемый самим человеком и исповедующий веру только в человека, социалистический гуманизм».
Гулкие, звучные аккорды разорвали ночную тишину. Пассажи, вырастающие из глубины басов, рассыпались в темноте, их сменили арпеджио — беспорядочное нагромождение звуков, из которого отдельные узнаваемые мелодии вырастали, словно новые фундаменты из руин.
В дверях появился Георг, позади него в ночной сорочке — фрау Эрдман, в раскрытые окна просунулись головы соседей. На рояле стояла опорожненная бутылка. Содержимым ее была драгоценная настойка, приготовленная фрау Эрдман. У рояля сидел, согнувшись, Хаупт, голова едва не на клавишах.
Георг подошел к нему сзади, подхватил под руки и потащил в постель.
«…Дух человеческий достиг ныне таких высот, когда частная собственность на средства производства кажется столь же абсурдной, как рабство два тысячелетия назад».
Началось все это четырьмя часами раньше, примерно в восемь, когда Хаупт уселся за стол с журналом в руках, с первым номером, который Доротея Фабрициус привезла из Трира, где была в командировке, журнал она одолжила у своего коллеги, а тот в свою очередь одолжил у коллеги из Франкфурта, да, все это началось, когда Хаупт перевернул обложку, на которой стояло «Дер Руф»[34], когда он пододвинул лампу ближе и стал читать.
Едва он углубился в журнал, как снова вскочил. Подошел к двери, постоял, потом вернулся к столу.
