Тайна, которую нельзя раскрыть, гнусна и банальна. Мужчиной тебя делает ритуальное прикосновение к грязным сумеркам, тлетворным испарениям болот Стикса, когда ты замечаешь происходящую подлость и тут же свершаешь её сам, когда песок, из которого ты мальчиком строил замки на пляже, затвердевает и становится твоим сухим и инертным сердцем. В прославлении неописуемых тайн Самотраки сказано, что новорожденный священный телёнок, а, может быть, ягнёнок, Загрей разорван на части преданными триединой Богине-Матери разнузданными демонами. «Быстро быков закололи товарищи, шкуры содрали, туши потом разрубили, священные бёдра отсекли <…> на сучьях горящих стали сжигать[63]». Так написано.
Те же, охваченные экстазом, растащили на клочки искалеченный остов, жадно впившись зубами в свежее мясо…
«Стоп! Пайки прибыли?» В корзинах, которые нам приносили в обеденные перерывы во время съёмок, мяса было мало. Многие из нас в ожидании поезда из Триеста и отбытия в Бремерхафен участвовали за пару лир в массовых сценах снимавшегося в Колизее фильма; нас одевали то в Неронов, то в обычных людей, то в гладиаторов, то в разъяренных животных на арене цирка. Наконец наступал момент, когда через мегафон объявлялось об окончании эпизода, и мы утоляли зверский голод убогими бутербродами, сделанными так экономно, что даже корка сыра осталась незаметной — лучше, чем ничего. Будучи добычей львов в амфитеатре, тебе самому иногда хочется нежнейший бифштекс. Хотя бы по вечерам, через день. В принципе, мне это удавалось перед очередным возвращением в организованный в Колизее лагерь для беженцев, откладывая из гонорара. В наших руках постоянно был сценарий. Так вот он! Где вы его раздобыли? Мы постоянно повторяли — о Боже, у нас и слов-то не было, — роль следующего дня. «Колизей. Ступени амфитеатра. День. Подталкиваемые насмехающимися стражниками особо отобранные молодые осанистые христиане…» Молодым я, конечно, не был, но вот осанистым и плечистым, видимо, да, иначе я бы до того времени не дожил, после всего того, через что мне пришлось пройти. «…Но ущербные, в плачевном состоянии». Что верно, то верно. «Одеть в гладиаторов».
Несмотря на то, что я вовсе не великий актёр, под которого создают фильмы, та роль была именно для меня. Остальные, с кем я теснился в купе душного вагона, скользящего во тьму, ничего об этом не знали: они прибыли в лагерь для беженцев несколькими неделями позже, когда съёмки были уже закончены. Затем оттуда мы все вместе отправились в Бремерхафен, нас унёс туда летящий сквозь ночь поезд. Теперь киностудия «Чинечитта» снимала новый фильм о гладиаторах, первых христианах и катакомбах, и нас опять позвали, на роль корма для зверей. Идеальная роль.
Крик толпы. Им тоже платят по две лиры и дают сухой паёк на обед. Интересно, сколько получали за каждый возглас тюремщики в Дахау? «Гладиаторы, приготовились!» «Амфитеатр полон жаждущей зрелищ, орущей публики. Нерон в окружении весталок и приближенных занимает своё место. На его лице читается скука, смешанная с возбуждением и жадным поиском эмоций». Одному моему другу из Полы удалось пристроиться на «Чинечитта», где он накропал сотни таких вот сценариев, подписанных потом более влиятельными шишками, зато ему удавалось выжить и существовать за счет такого неблагодарного труда.
«Голоса толпы. Поговаривают, что сегодняшнее веселье будет заключаться в борьбе христиан друг с другом!» «Камера готова». «Гладиаторы в первом ряду с кроткими, страдающими лицами, при полном вооружении, блеск мечей, тесаков, палиц, щитов. Многие молятся чуть слышно. Гул молитвы». Крик из громкоговорителя: «Внимание, начали!» «Съёмка начинается с движения виднеющихся в проёме шлема глаз гладиаторов». Мои глаза. Мир сквозь разрез шлема. Арена. Сверкание лезвия. Отражение солнечных лучей. Слепящий свет. Разрез в шлеме узок — он позволяет видеть лишь часть происходящего, маленький кусочек мира. Только лезвие, а не того, в чью грудь оно входит. Друга или врага. Чья очередь? Скорее, пока не слишком поздно, пока занесённый кем-то клинок не вонзился тебе в живот, пройдя насквозь. «Отражатели направлены на арену». В этом ослепительном свете ничего не видно, как ночью. «Публика затихает в ожидании грядущей схватки».
Все взгляды направлены на арену. Людям нравится наблюдать за резнёй между собой других, за нашей резней. Этот фильм бесконечен. Такова моя в нём роль. Я бы с удовольствием её поменял, но на другие роли меня не брали… за две-то лиры… Всаживающая тебе в бок тесак рука принадлежит другу или врагу? Она тебя защищает или хочет пустить твою кровь? Я не знаю, товарищи, я не знаю. Нужно повиноваться. «Внимание, мотор!» — вновь гремит, отдаваясь эхом, голос из рупора. Чья очередь?
«Ни из героев никто не заметил, что остров знаком им, ни средь ночной темноты долионы не распознали, что воротились назад герои; но им показалось, будто пристал пеласгийский Арес, макрийцев дружина. Быстро доспехи надев, они на приплывших напали. Друг против друга бойцы щиты обратили и копья с той и с другой стороны. Так быстрого пламени сила, вдруг на кустарник сухой напав, бушует пожаром[64]». Я не распознал лиц тех, кто меня избивал: в трюме «Пуната», куда нас в конечном итоге сбросили через люк, я не мог ничего видеть, так как был ослеплён светом отражателей, повёрнутых на нас, на наш вагон, корабль, съёмочную площадку… Перманентная слепота. Невозможность отличить товарища от недоброжелателя. Ещё на съёмках, когда все неподвижно ожидали условленного сигнала, я начал рубить всё вокруг своим картонным мечом. «Стоп! Что происходит? Что творит этот олух?» — орал голос из мегафона. Я видел перед собой удивлённые лица, которые не уклонялись от картонных ударов. «Вон!» «А на заре увидали и те и другие ошибку страшную, непоправимую; тяжкая скорбь охватила тотчас героев мининских[65]». Слишком поздно. Красный восход — это кровавый закат алого флага.
«Какая муха тебя укусила?» — кричал выталкивающий меня взашей из Колизея помощник помощника режиссёра, одновременно пытаясь отобрать у меня щит и доспехи. «Мы вам тысячу раз разъяснили вашу роль! Вы что, не можете даже притвориться христианами хотя бы на пять минут? Ясно, что ты не удосужился прочитать сценарий, три строки, не больше! Но мы же не Урсуса или Нерона просили тебя играть! Знаешь, сколько нам стоит каждая испорченная из-за таких идиотов, как ты, сцена?» Тем временем за моей спиной продолжается: «Мотор!» И происходит всё так, как было написано. Этот тащущий меня неизвестно куда грубиян оказался прав: «Непредвиденное обстоятельство: гладиаторы один за другим бросают на землю своё оружие и щиты, обнимают друг друга и крестят», — так сказано в сценарии. Позвольте мне вернуться туда! Если бы я только знал… Дайте мне тоже их обнять! Товарищи мои, я ошибся, это недоразумение, произошло чересчур много недоразумений, пока мы дрались… «Публика вскакивает, она разозлена до крайности таким поворотом». «Трусы! Позор! Это оскорбление для императора! Скормим их львам!» Я хорошо знаю требующуюся от нас роль: меч на меч, щит на щит, чем сильнее мы уродуем друг друга, тем больше они аплодируют, а иногда, если мы хорошо себя ведём и проламываем головы ближним своим, нам даже увеличивают суточные.
Снова пинок, и я уже не в Колизее, но ещё могу лицезреть падающих на колени в центре арены людей. Так-так, значит, выходит, я правильно понял сценарий. Я знаю его наизусть: я повторяю эту роль всю жизнь, но просто немного запутался. Сейчас на арену выпустят львов — эта сцена будет сниматься в цирке Дзаватта, потом монтаж вставит её в нужное место фильма. Понятное дело, получится, что звери и их жертвы окажутся вместе, но это лишь на экране. Я же тем временем нахожусь, то есть мы находимся в концлагере с другими хищниками, гораздо менее облезлыми, чем бедные цирковые львы… Жаль, что я так и не увидел тот фарш из лап, когтей, якобы кусков человеческого мяса, манекенов, разбросанных на песке и опилках. «Львы кидаются на арену, набрасываясь на распластавшихся людей». От нас остаётся изуродованный скелет. Если это конец, то на порядок хуже, ведь не сохраняется ничего, ни ломтика от телёнка, ягнёнка или жертвенного барашка. Как тогда, на Самотраки, священные дионисийские мистерии, но это уже другой сценарий.
Питаясь божественной плотью, они стали подобны богам. Таков секрет, банально-притягательная гнусность. Да, мы разорвали бога, убили бога-младенца, обитавшего в душе каждого, и того, совсем маленького, кого под сердцем носила Мария, а я, схватив её за руку, утащил её на потребу жрецам, возжелавшим закласть агнца. Только у них не нашлось ритуального ножа, поэтому они обошлись ударами со всего маху в чрево его матери. В нескончаемо долгую ночь путешествия во все большую густоту мрака каждый из нас рассказывает своему соседу о причинах образовавшейся в сердце пустоты. К горлу подступает рвота: недожёванные куски непереваренного мяса. Вонь изо рта перемешивается с дыханием и словами: смрадный фимиам нанесённого и пережитого зла. Каждый пытается поведать об этом зле, объяснить, как и когда он стал жертвой, палачом, сообщником. Служка подносит жрецам зловонное кадило, а они говорят, что о происходящем не должно быть сказано ни слова; невыразима тайна богов, неисповедимы пути. Мы хотим от этого освободиться, излиться, вышептать всю эту грязь на ухо ночи, в которой не видно ни одного нашего лица.
