который жил в этой жизни
когда-то…
273
Так само прошлое отслаивается,
отторгается от человека,
— так — оно — покидает — человека — навсегда —
и тут ничего не поделаешь. Это отмирает его, Цахилганова, душа…
Он вздохнул. Никто не поможет ему сейчас, потому что никто не знает, как это происходит. Не знает до своего срока…
Гул возродился с гораздо большей силой —
пространство принялось звучать напоследок, как ненормальное, прощаясь с ним.
Уже? Прощаясь?..
Но когда пространство стихало, замирало и словно выжидало чего-то, Цахилганову становилось тоскливей гораздо и хуже —
оно смотрело на него.
Из каждого угла. Словно мстительный невидимый кот. Или словно…
Точно так смотрел на юного Цахилганова самый таинственный гость отца….
Патрикеич степенно снимал пальто,
пахнущее морозом, ветром и нафталином…
274
Он мягко шёл в шерстяных белых носках на кухню и клал увесистый свёрток перед бабкой.
— Своё, домашнее. Супруга уж очень хорошо присолила. Ууууу. С перцем. Она ведь раньше лаврушку в руках растирала для сала, калёно железо… Ну, как спецов от Лаврентия к нам, в Раздолинку, для надзора сильного, в пийсят втором прислали, опасаться стала — растирать. С тех пор без лаврушки солит. А сноха, Анна Николаевна ваша, не солила ещё на зиму?
— Нет! — отвечала бабка, с удовольствием нюхая сало и тыча в него пальцем. — Уж наша Анна Николавна не посолит. Хорошо, если порежет. Некогда ей. Перед работой надо пудрю на нос насыпать — без пудри на носу ей в клинику никак нельзя, а после работы пудрю надо отмыть.
Они, врачихи, не для того замуж выходят, чтоб сало солить. Они выходят, чтоб кушать…
— …Ну. Сам-то как? — осторожно спрашивал затем Дула Патрикеич.
— Устаёт, — вздыхала она, — по краешку-то ходить. А в выходной день над книжками сидит, глаза портит. Подумай сам головой, полный чулан этих книжек конфискованных да тетрадок у нас! Много всего с работы наприносил. Изучать, говорит, надо, их образ!
— Образ мыслей, — уточнял Патрикеич. — Бывших, значит, читает?
— Их. А разве его весь изучишь, образ этот? Ведь профессора всё были они, на воле-то, да кандидатские аспиранты, небось.
— Они, труды эти, для нас, теперешних, очень вредные! — Дула Патрикеич мотал головой и щурился. — До невозможности!.. А для будущего как раз будут. Только в заключении они для будущего надёжней всего и сохраняются: в Москве пропали бы пропадом… Он для будущего изучает!.. Да, редкой души сынок ваш, Дарья Петровна. И строгости очень большой. Заслуги его не малые: ум!
До генерала дослужится, калёно железо…
— А вот был бы слесарем, как отец его, в бригадиры бы тогда не полез, так по-прежнему в Москве бы мы и жили! — вздыхала бабка. — А то, видишь, порядок наводить кругом захотел. Да учиться начал недуром. Вот в Караган-то нас и прислали, где работы невпроворот. Доверили! Гляди-ка, и жизнь здесь вся, в степище этой, прошла,
в чёрных-то, в угольных, этих ветрах…
— А ты ступай, ждёт он давно, — кивала она в сторону кабинета. — Ступай, Дулушка…
275
Выходил гость оттуда вместе с отцом, часа через два, после неведомого неторопливого разговора, и откашливался сдержанно,
так, что от Патрикеича почти не пахло водкой.
— Глянь, Патрикеич, на отрока! Что скажешь про эту патлатую молодёжь? Хорош попугай? — спрашивал отец, стоя на пороге своего кабинета. — Чтоб сегодня же постригся!
Дула Патрикеич, со своим ускользающим взглядом, смотрел — и не смотрел на Цахилганова-младшего,
но когда Дула не смотрел, то смотрел втройне,
и обувался. Застёгивал с большим прилежаньем ровную грядку пуговиц на драповом пальто. И говорил из коридорного пространства — в кухонное, а также в кабинетное:
— Да-а. Здоровый отрок у вас вымахал… Совсем огород этим летом сорняком забило, калёно железо! И отчего это? Растёт, допустим, полезный огурец. А вылезает вокруг него, одного, столько всякого растительного паразитства! Несметное число наружу лезет!
Он укоризненно качал головой, сокрушаясь:
— Возле одного огурца! И — возле другого. Всё как у людей… Не-е-ет, дай им волю, сорнякам, и не видать тогда честному огурцу никакой жизни. Забьёт его сорняк напрочь! Да, захлянет огурец. Побледнеет. Если сорняк в полную силу разойдётся, да ещё если отпрыски пустит! Ууууу… И какие поспеют тогда, на грядке-то этой, огурцы? Заморённые уроды! — крючил он палец и разглядывал его с прилежаньем. — Не огурцы, а мудовые рыдания, можно сказать!.. Вот что страшно.
276
Бабушка поправляла половик и кричала:
— А граммов двести пийсят ты, Патрикеич, никак, принял!
Но Патрикеич рассуждал о своём:
— …Я ведь его, пырей, не покладая рук, уничтожаю. А — нет: опять он по весне поперёд огурца прёт.
И тут бабушка, для дерзкого спора, упирала руки в тощие бока.
— Закусывать всем вам почаще надо! Чтоб сорняки огурцами там, в Москве, меньше бы командовали.
— Ничего! Выдернутые огурцы, они на нашу грядку пересажены были для большей ихней же пользы. Затоптала бы их Москва! А так…
— А так — большая пользя! — с издёвкой договаривала бабушка. — И, послушать вас, кругом одна пользя, а слезами да кровушкой всё вокруг полито…
Вон, вон: облака над Караганом, в окне, какие красные ходят! Ты гляди, гляди, огородник! Разве раньше такие облака над землёй ходили?..
Над чёрной такой, над такой, теперь — чёрной, ободранной и выпотрошеной землёй?
Вроде и не смотрит Патрикеич, а — смотрит, даже отвернувшись. Топчется Патрикеич в коридоре, вздыхает:
— Значит, куришь, говоришь?
— Не курю, — твёрдо врёт подросток Андрей. — И не говорю.
— А я курил, — винится старик, умиляясь прошлому. — Ууууу: дым, бывало, из ушей валит. Когда ещё здесь, на зоне, не служил. В молодости… Приставят за каким. Ты за ним в машине по Воронежу весь вечер и ездишь. А он, зараза, в гости. В тепло, зараза! Да на всю ночь. Ему там хорошо, отпрыску какому-нибудь,
— его — потом — отпрыска — этого — отпустят — конечно — и — другого — человека — заберут — на — кого — этот — отпрыск — злокачественный — донёс —
а ты сидишь в холоде, куришь. Ууууу! Промёрзнешь, бывало, до икоты. А в тепло, кишочки чайком согреть, нельзя, калёно железо. Служба!
277
Патрикеич треплет юного Цахилганова по вихрам:
— Поздний фрукт! Помнишь, как, маленький, всё спрашивал ты меня? Я отца твоего на кухонке у вас жду, перед московской проверкой как раз, а ты мне: «Откуда я появился?». Я и говорю — из леса. Шёл я лесом, гляжу, а ты из-за пенёчка и выскочил. Весёленький такой! Махонький, прыткий! А потом за кусток убежал, спрятался. Ууууу, как я тебя выслеживал! Сыночка для Констан-
тин Константиныча… Ловил! Ну и поймал. Схватил, калёно железо! Оформил. Чтоб по закону, по документу… А то — заплакал один раз ты: обиделся, что конфет тебе не дают. Кричишь: «Зачем я из-за пенёчка выскочил? Отведи меня опять в лес, я получше спрячусь». А я тебе: «Нет уж, нет уж: раз попался — так попался. Вот теперь в сыночках и живи, калёно железо! Коль спрятаться не сумел. Высунулся? Теперь ты наш!» А ты своё: «Я лучше на базаре жить буду, семечками торговать! За них деньги дают. Куплю конфет, один съем». Рассердился — ууууу… Отпрыск!
Уходит Дула Патрикеич, пересчитывая подушечками пальцев костяные пуговицы на пальто,
— они — располагаются — ровным — строем — и — ни — одна — из — пуговиц — не — сбежала — пока — что…
а колкий, ускользающий взгляд его — остаётся.
Остаётся где-то рядом,
и не пропадает,
не иссякает.
Хоть на кухню уйди, хоть в свою комнату, хоть к отцу в кабинет…
Смотрит недрёманное око отовсюду. Примечает: где, что и откуда.
На всякий случай, значит…
278
Что ты делаешь сейчас, всегда живой, верный отцу Дула Патрикеич? Не получивший приказа от начальства, когда тебе следует помереть?
Молчит больничное пространство, сжатое стенами и степью со всех сторон. Только смотрит. Смотрит изо всех углов сразу.
Всё-то у внешнего мира под приглядом,
всё просвечивается отовсюду — до нитки,
и негде спрятаться от всевидящего макрокосма больной, повреждённой, изгаженной душе…
Господи! Да зачем же не воет ветер в вентиляционных колодцах больницы? Зачем не стучит каблуками медсестра-колотушка?
Тишина скапливается уже под самым потолком в разводах, и давит,
— и — в — ней — нечем — дышать.
— Люба! Не молчи так, будто тебя уже… Ты же ещё здесь.
— Дал телеграмму Стеше? — за его спиной стоит Мишка Барыбин, засунув руки, широченные будто лопаты, в отвисшие карманы белого халата.
