— Фу, в жару ты еще больше смердишь, — отстранился Сакрел, он прячет лицо. — Из-за тебя я рискую: у меня семья, дети, — крайне недоволен его голос. — Что ты еще хочешь?
— Зубило, — тихо выдавил Малцаг.
Наступила долгая пауза. Сакрел медленно стянул капюшон, в изумлении уставился на Малцага:
— Вновь бежать?! Так и не смогли вышибить из тебя этот дух свободы. Удивительно! Этим ты меня и привязал к себе. Зубило завтра будет, но убежать ты не сможешь.
— И жить так не могу.
— Мне тебя жаль.
В предрассветных сумерках холодно блеснули глаза Сакрела:
— Прощай, на сей раз навсегда, — он стал уходить.
— Спасибо, врач. Я буду долго тебя помнить.
Сакрел остановился, чуть постояв, медленно обернулся:
— Неужто ты веришь, что убежишь от рабства?
— Конечно, верю, ведь я невольник, но не раб!
Сакрел молча кивнул, что-то пробормотал и, исчезая, накинул капюшон.
На следующий день, ближе к обеду, под лучами палящего солнца, на пустынном берегу моря, уйдя подальше от города, разбив до крови руки и ноги, Малцаг сумел освободить только одну ногу, дальше дело не пошло: зубило совсем затупилось, и сил уже не было.
Малцаг надеялся, что сможет долго идти, но не пришлось: обходя город, позвякивая колодой, на окраине он наткнулся на чернокожего пастуха, такого же раба, который обязан был выслужиться.
Малцага не били и не судили. Лишь была процедура опознания раба, где был тот же горбатый сановник и вызван доктор Сакрел (дубильщиков не вызывали: они воняют). Еще день Малцага держали в городской тюрьме, а потом отправили на другую работу, откуда не убежишь, просто не сможешь идти.
Работа не грязная, зато изнурительная. Центральная городская мельница. Огромные каменные жернова, из которых торчат четыре деревянные жерди, к ним привязаны три вола, четвертый — Малцаг. У него одна рука свободна, в ней плеть, он должен погонять впереди идущее животное. Если жернова слабо шумят или совсем затихли, то появляется здоровенный надсмотрщик, и он бьет плеткой самого Малцага.
Помещение не проветривается, страшная духота. От мучной пыли не продохнуть, и у Малцага вновь обостряется кашель. В полдень — час отдыха: кормят и поят на привязи. И лишь вечером мулов отгоняют к стойлам, а Малцага — в клетку. Правда, клетка и не нужна, он взахлеб пьет воду и валится с ног, даже есть не может. Лишь под утро, едва придя в себя, он начинает набивать желудок: благо, мучной похлебки дают сколь угодно. От этой тяжелой пищи то запор, то понос, и он, как скотина, испражняется на ходу.
У скотины, чтобы голова не кружилась, глаза весь день завязаны. Малцагу и этого снисхождения нет, и не только днем, даже ночью в мучительном сне перед ним весь мир кружится, все кувырком, все болит, и лишь одна мысль, как и у мулов, — отогнать мух и комаров, расчесать раны от укусов клопов. Каждый день одна мечта — дожить до спасительной ночи, и ночью одна мечта — поесть, попить, поспать. Другого желания не было и не могло быть. Он уже знал, что превратился не просто в раба, а в животное, как однажды случилось неожиданное: присев на корточки, у его клетки очутился доктор Сакрел. Вот тут что-то дрогнуло внутри Малцага. Понял он, что старый врач изучает его. Из последних сил, кое-как, Малцаг взял себя в руки, еле подполз и, постаравшись выдавить гримасу ухмылки:
— Ты как сюда проник?
— Заплатил.
— Тогда проникни еще раз. Мне нужен нож.
— Боже! — отпрянул Сакрел. — Что ты за человек?!
— В том-то и дело, что человек, а не раб и не скотина! — взорвался Малцаг.
— Не шути, — вновь придвинулся к решетке Сакрел. — Нож не принесу, боюсь, и невозможно, проверяют. Да и прийти я больше не смогу: последние гроши отдал.
— Так что ж ты пришел?
Сакрел хотел было что-то сказать, но не смог. Сжав губы, он вплотную прильнул, меж ними была лишь решетка, их руки соприкоснулись, и в это время появился надсмотрщик:
— Все, время вышло, врачеватель.
— Терпи, Малцаг, смирись. В будущей жизни тебе за все воздастся, — горячо прошептал Сакрел.
— Хм, что будет в будущей жизни — никому не известно. А я в этой пожить хотел.
— Прощай. Прощай, Малцаг, я поражен.
С уходом Сакрела Малцаг совсем иссяк, вновь в бессилии свалился. Однако чуть позже, немного поспав, он поймал себя на том, что мысль чуть-чуть заработала, да в ней столько тоски и удрученности, что быть животным оказалось гораздо легче, и он им снова стал. Теперь, наяривая круги, он думал лишь об одном: когда же ноги заплетутся, он повиснет на жердях, и его забьют как собаку. И он зависал, его истязали и будто высекали энергию. И он снова шел и с яростью хлестал вола.
Но конец был близок. И главный признак в том, что эта похлебка, словно параша, не лезет больше в рот. Он совсем обессилел и, как бывший воин, понимал испытующий взгляд надсмотрщика: добить сегодня или еще день подождать?
Малцаг сказал бы «добей», если б это было на поле боя, по-мужски, с мечом в руках. А здесь, средь собственных испражнений. Нет! Скрипя зубами, он вставал, всем своим видом стараясь высказать, что еще жив, что хочет жить, что не хочет быть прирезанным, как накануне старый вол.
Это была искра, последняя искра. Она быстро погасла, и он чувствовал, будто уже осязал запах своей смерти. В тот день он даже не притронулся к этой опротивевшей постной мучной похлебке. Дважды надзиратель спускался к нему, заглядывал в котел и в его глаза. Когда тяжелая дверь скрипнула в третий раз, Малцаг со всем смирился, он даже не шелохнулся, спиною ожидая палача. А у этого палача даже поступь другая, легкая, пугливая, не похоже на него.
— Малцаг, Малцаг, — вдруг услышал он свое имя, от этого вскочил. И по голосу, и по лицу старого врача не узнать.
— Сакрел, что с тобой?
— О-о-о! — жалобно зарыдал старик. — Мои девочки, мои совсем маленькие девочки, — больше он ничего не мог сказать. Крупные слезы текли по его опавшим щекам и седой бороде.
— Что с девочками? Что с ними? — сразу ожил Малцаг.
— Забрали. Увели. Они ведь еще дети, младшая — совсем ребенок.
— Как увели? — даже голос у Малцага окреп.
— Взяли и увели… Я — раб! И мои дети — рабы.
От сознания своего бессилия оба умолкли, потупились. В стороне, у стойла, протяжно фыркнул мул. Оба посмотрели туда, потом друг другу в глаза:
— Так зачем ты пришел? — некая враждебность в тоне Малцага.
— Не знаю, — Сакрел уже не плакал, горечь в его воспаленных глазах. — Наверное, зависть. Я не смог как ты выстоять. Сломился, смирился. Я принес нож, борись до конца.
— Хе-хе, — усмехнулся Малцаг. — Поздно, Сакрел, я не борец. Нет больше сил, — он протянул через решетку свою иссохшую руку, погладил холодную кисть старика. — А ты, Сакрел, держись, живи. Ты нам нужен. А девочки. Что тут нового? В этой стране с самой юности все они попадают в гарем.
— О-о, Господи! — вновь заплакал Сакрел. — Если бы в гарем, то полбеды. Их ведь забрали в «Сказку Востока».
— Что? — воскликнул Малцаг, светлые глаза заблестели. — Что ты сказал? — в его тощей руке откуда-то появилась сила, он схватил доктора за грудки, как некогда спасательное бревно, рванул к себе: — Повтори!
— «Сказка Востока», — испуган Сакрел.
— Ты был там когда-нибудь? О куртизанке Шадоме слышал?
— Я публичные дома не посещаю, — Сакрел попытался высвободиться, но Малцаг яростно его тряхнул.
— Что ты несешь, старый хрыч? — злобно прошипел Малцаг, в уголках рта появились пузырьки, как у бешеной собаки. — А твоя больница, дубильня иль эта мукомольня что — богадельня? Зачем ты сюда пришел? Ты не знал, что тут мужчин имеют, а там — женщин? И там хоть шик, а здесь срачь. И что бы я ни болтал, я раб, и ты раб! Но нам ведь дано имя «мужчина», и мы обязаны хоть как-то бороться. Ты слышишь? — тряхнул он Сакрела.
— Что я должен сделать? — задрожала бородка старика.
— Беги домой, приведи себя в порядок, приоденься, возьми штук пять золотых монет.
— Ты что?! — взмолился врач. — Откуда? Нету! — и, видя ярость в глазах Малцага: — Клянусь, нет! Последнее этой свинье отдал, — кивнул он на дверь, за которой надзиратель.
— Тогда возьми в долг, — не сдавался Малцаг.
— Кто мне даст?
— Молчи. Ты сам сделал из себя раба. Но ведь ты врач, человек известный, всем нужный, уважаемый. Слушай меня. Идешь сейчас же в «Сказку Востока», там Шадома. Назовешь мое имя. Если это та Шадома, то. — Малцаг глубоко глотнул, замолчал.
— А если не та? — его мысль хотел продолжить Сакрел. — Как я погашу долг?
— Хе-хе, — ехидно усмехнулся Малцаг. — Долг раба — вовремя подохнуть.
— У меня семья, еще сын.
— Молчи, — грубо перебил Малцаг. — Твой сын, как и ты, раб. И знай, подрастет, с ним обойдутся еще хуже, чем с девочками.
— Что мне делать? — опять слезы ручьем.
— Хоть сейчас нюни не распускай. Сакрел молча плакал.
