Река, и лес, и поляна плыли навстречу, приближаясь, и Наташа увидела его отсюда сразу — сидит, головы не поднимая, плащ его белый, знакомый, велосипед в траве — спицы поблескивают — сверху на очки похож, и пятно от костра — темное, и поляна вся в бурых каких-то пятнах, будто в подпалинах…
…Она спланировала неслышно, привычно, отчетливо услыхала толчок колес о землю, о траву. Ее шелест — в стороны, от винта — скорость погасила. Он бежал навстречу, руками махал, — вот смешной, господи, чего орет впустую. Фонарь закрыт… Фонарь звякнул, руками опереться на плоскость, скользнуть неслышно, — вот земля твердая, трава, он рядом, все обошлось опять…
— Ты костер жег?
— Жег.
— Я сверху увидела. Ночью жег?
— Ночью.
— Ждал, что ли?
— Да.
На земле ее качало слегка. Так всегда было. Этому она не удивлялась. Митя же ее удивил слегка. То ли не спал он, то ли неизвестно что — темно, странно.
— Ты говорила — спать будешь. Целый день…
— Мало ли чего я говорю… — ответила она беззлобно. — А ты и уши развесил… Слушай, что ты мне голову морочишь?.. Тебе лет сколько?..
— Мне?.. — не сразу сообразил Митя. — Ах, да… Смешно… Семнадцать…
— Врешь, — сказала она безнадежно и махнула рукой. — Ох, сколько же ты врешь… Я у Знахарчука спрашивала…
— Ну и что? — спросил Митя.
— Ничего. Если шестнадцать есть, говорит, то это ничего уже. А может, и это врешь… Врешь?
— Нет.
— Попробуем поверить, — сказала она и засмеялась. — Посидим?
— Ага, — сказал Митя, снял плащ и постелил, оставшись в пиджаке.
Сели.
— У тебя время есть? — спросил Митя.
— Нет, — сказала Наташа. — У меня вообще времени мало… Ты чего сопишь? — спросила она, а он и вправду сопел, — но ответа его не услышала, он приблизился к ней, неожиданно и молча повалил на плащ, на траву, — задыхался. — Ты что, дурной? — вскрикнула и смеялась, отталкивала его, но оттолкнуть не удалось, и смеха не было уже. Митя крепко держал. — Ты спятил, — кричала и царапалась, и драться пыталась, но Митя был ловок — она и сообразить не успела, как лежала на траве, связанная по рукам и ногам, спеленутая, не лежала — билась, но траве каталась, кричала: — Вот, балбес, дурила, пацан…
Но Митя не вслушивался.
— Вот так, — говорил, — вот так, — назад не оглядывался, шел к самолету, на крыло впрыгнул, в кабину, фонарь не закрыл, щелкнул тумблером…
Поначалу все получилось само по себе. Ожила приборная доска — стрелки задрожали, лампы зажглись, ручка управления плотно легла в ладонь, слегка вздрагивая, в ожидании будто.
— Вот так, — опять сказал Митя. Деревья в конце поляны стремительно понеслись на него, — ручку на себя, плавно — теперь только небо впереди…
…Он сделал круг над поляной и видел траву и деревья — такие родные, привычные, и она, связанная, спеленутая, каталась по поляне — изгибаясь, крутясь, и ветер от винта гнал траву, и вершины деревьев качал. Он отвернулся, и самолет ушел вверх, в сторону — неслись поля, и реки, и дороги — Россия, — и озера синели тускло, — рядом совсем. Он увидел ясно: облачко возникло и разорвалось, но звука разрыва не услышал, облачко такое же белое, пушистое, справа возникло, машину качнуло, Митя вцепился в ручку, отчаянно тянул на себя, взмок, лоб блестел, и синяя жилка на лбу вздулась — вот-вот лопнет, — машина падала. Он глянул вниз, полоска суши перед морем была малой, изрезана окопами и изрыта воронками, и ребят было только несколько, все в тельняшках, а один махал ему руками, потом тельняшку сорвал и тельняшкой махал, — дальше Митя не видел: горячий пот заливал глаза, — не видел, почувствовал: машина пошла вверх, резко, свечой, — тогда в ветровом стекле, переднем, он заметил несколько дырок, — плексиглас расщепился, дробился, потом что-то алое растеклось перед глазами. «Вот, — сообразил Митя, — оттого что жарко и с непривычки», — боли он не ощутил — только жар адский, раскаляющий все тело, — и огня не заметил сразу, чувствовал, но не видел, хотя горел уже весь: и машина, и крылья, пиджак его крапчатый — факелом, не красным, не оранжевым — слепяще белым, кожа лопалась и горела, — слипшиеся волосы пылали. Потом ничего не было — только оплывшая белизна…
…Из белизны этой мертвой очень медленно, будто в тихом сне, выплыли: река, и дальний лес, и кусты, в реке замокшие. Баржа плыла неторопливо. День был сереньким — облака негустые, неплотные шли чередой, лениво. Митя сидел на большом руле баржи боком, свесив над водой ноги. Катя — рядом. Туфли сняла. Рябь по воде. Ветер. То ли дождь собирается. То ли только что прошел. День стоял смутный — то синий, то серый. Обыкновенный день.
— Вот так, Катя… — сказал Митя, перед собой глядя. — Вот так…
— Я понимаю, — сказала Катя негромко и головы не повернула.
— Хорошо, — сказал Митя.
Катя ногой качала. Вода плескалась у руля негромко — журчала.
— Я все думал и вспомнить не мог… — сказал Митя, голову к дочери повернув, — на кого она похожа… Сейчас вспомнил… На тебя…
— Хорошо, — сказала Катя.
Баржа — к чему непонятно — вдруг свистнула трижды, и опять стало тихо.
— Вода, Катя… — сказал Митя.
— Вода, — подтвердила Катя.
— И трава… — кивнул на зеленые берега.
— И трава, — повторила Катя.
— Вон, смотри, собака бежит…
— И собака.
— Все с нами?
— Все при нас.
— Может, список составим? — предложил Митя.
— Давай.
— Значит так: вода, трава, собака…
— Облако… — подсказывала Катя.
— Облако.
— Баржа…
— Баржа. Ты… — сказал Митя.
— И ты, — сказала Катя.
— Хорошо, — сказал Митя.
— Там рыба есть… — вспомнила Катя и махнула на реку головой. Волосы ее спутались, переплелись, и она отодвинула их с глаз рукой.
— Где?
— В реке.
— Есть. И рыб возьмем. Пиши.
— Нечем, — сказала Катя. — Я так запомню…
— А «Синдром» возьмем? — с сомнением спросил Митя.
— Возьмем, — сказала Катя. — Он ничего. Занятный.
— Занятный, — сказал Митя.
— И бабку, — сказала Катя.
— И бабку, — подтвердил Митя.
— И мать…
— И мать.
— Лампадова тоже придется… — огорчилась Катя.
— Что делать. И Лампадова…
— И Матильду? — поразилась Катя.
— И Матильду, будь она проклята…
А баржа плыла среди белого дня. и они на руле сидели, свесив ноги. Вокруг все было так, как они говорили. Собака бежала, шли облака, и, невидимая, ходила в реке рыба.
— Мы живы, — сказал Митя.
— Живы.
— Светло и весело…
— Светло и весело.
— Как в первый день творенья?
— Да. Как в первый день.
Пятнистая корова стояла в воде, лениво жуя, на них глядела, морду за баржей поворачивая. Долго…
…Потом причал возник. Тоже медленно появился. Доски поблескивали, высокие сваи в иле и будка зеленая. На причале стояли: его жена Светлана — блузка белая, жакет черный — костюм, серьезности случая соответствующий, ее мать — общая бабка — прикатилась в креслах на колесиках, и Серафим Лампадов — гордый старик, конечно же, был рядом — это ясно — до гробовой доски, а дальше друг его задушевный Леша — рука крылом, отдельно, на отшибе, — и грозная сука Матильда, будь она трижды проклята, слонялась тут же, лаяла при его приближении, будто радуясь, лаяла и скулила — придуривалась, наверное, как всегда, черт ее знает.
Мягко ткнулась в причал баржа, Митя на мостки сошел первым, Кате руку протянул.
— Вот так, — опять почему-то сказал он и переступил с ноги на ногу.
— Здравствуй, — сказала Светлана.
— Здравствуй, — приветливо ответил он и тут же вспомнил: — А велосипед?
— Ах! — сказала Катя, и матрос, он же капитан, протянул ей велосипед — он на мокром песке валялся, на единственном и постоянном грузе этой баржи.
— А ты осунулся, Димитрий… — заметила бабка, и голос ее дрогнул.
— Это ничего, — сказал Митя.
— Это ничего, — подтвердил Леша.
— Пойдем помаленьку? — предложил Лампадов. Он был неизменно элегантен — трость с набалдашником, мантель габардиновый, «бабочка» — на синем маленький горошек, шляпа в руке.
Развернули кресло. Митя заботливо катил его по песку, в паре с Лампадовым. Катя велосипед вела — проржавевшие втулки скрипели, — Леша шел с ней рядом, говорил ей что-то весело, Катя откидывалась, хохотала, отвечала, длинными руками в воздухе мельтеша. Проселок был пуст, и Матильда прокладывала путь их неторопливому шествию, шкодливо снуя от обочины к обочине. Капнул было дождик, но не пошел, раздумал почему-то. Где-то птицы пели — последние.
Они уходили по дороге — и баржа, и река, и ноле оставались за спинами, позади, в прошлом уже, — они шли по дороге и разговаривали друг с другом приветливо. — Дождь все раздумывал, идти ему или нет. Мите же вдруг опять почудилась та песня, слабая совсем, опять голос этот некрепкий — он вспомнил и слова. Вы помните, наверное. В песне было так:
