— Ну а ты знаешь, как меня зовут?
— Мм-мм, — сказала Мария. — Тебя зовут Вольдемар Аттердаг...
Мария была права. Пребен стал нашим Вальдемаром Аттердагом. Он принес нам свет, он первый дал нам понять, что так, как есть, вовсе не должно быть. Благодаря его хлопотам Элсегерд получила возможность посещать занятия по профориентации, Агнете назначили лечебную гимнастику для начавших атрофироваться ножных мышц, а Тигровой Марии выдали новое воскресное платье. Это было необходимо. Годами Тигровая Мария ходила в застиранных чужих платьицах и заношенных блузках. А теперь на воскресной утренней молитве она появлялась, сияя, словно маленькая коренастая невеста, посреди центрального прохода часовни, облаченная в темно-синий штапель, украшенный воротником с самой настоящей машинной вышивкой. Но лучший из даров достался все же мне. Я получила направление к логопеду в больницу Каролинского института.
Было мне тогда тринадцать лет, и жила я в Стокгольме, сколько себя помнила, однако самого города не видела никогда. Когда других детей возили на экскурсии — а случалось сие не реже раза в год, — таким, как я и Тигровая Мария, ездить с ними не дозволялось. Зачем? Мы все равно ничего не поймем из того, что увидим.
А теперь мне предстояло ехать в Каролинскую больницу. Одной. На такси.
Этого я никогда не забуду. Одна из санитарок нарядила меня в Агнетино платье, которое та носила в семь лет, снесла меня вниз с лестницы и усадила на заднее сиденье. Мы подъехали к красному кирпичному зданию, и шофер отнес меня к логопеду. Звали логопеда фру Нильссон, это была элегантная маленькая женщина в туфельках на каблуках и в блузке с отложным воротником. Губы ее поблескивали вишневой помадой, а ногти — лаком точно такого же оттенка, безупречная стрижка, волосок к волоску. Но больше всего меня очаровала ее необычная улыбка: вместо того чтобы растягивать уголки рта в стороны, она сжимала губы в маленький кружочек, так что по обе стороны образовывалось по три черточки. Они были похожи на усики, а сама она — на веселую мышку из комикса.
Но очень скоро я узнала, что это мышка непростая. Это был замаскированный лев, чей рык загонял на мои губы одно непроизносимое слово за другим. Говорить надо чисто, не хрипеть и не стонать! Впрочем, когда Ределиус вернулся из Америки и в очередной раз решил сэкономить деньги налогоплательщиков, с ним она повела себя куда строже, чем со мной. Сначала негромко зарычала, а потом рявкнула так, что тот дрогнул и уступил. Мне позволили по-прежнему ездить в Каролинскую больницу раз в неделю на логопедические занятия. Возможно, на это как-то повлиял тот факт, что фру Нильссон была женой одного из ведущих Каролинских нейрохирургов: как все деспоты, Ределиус был в душе трусливым псом и, почуяв власть и силу, превосходящую его собственную, сразу повалился на спину и подставил горло.
Времена Ределиуса миновали. В Америку он уезжал королем, а вернулся жалким низложенным диктатором. Его заместитель словно проделал дыру в каменной стене, окружавшей наше заведение, и через эту дыру к нам проник и свет, и воздух, и новые мысли. Хотя, возможно, дыра явилась заслугой не только Пребена. К нам пробивались и снаружи. Какой-то радиожурналист, ласковым голосом рассказав о нашей повседневности, заставил всю нацию усомниться в дотоле очевидном: что будто нам нужна только жесточайшая дисциплина и богослужения. Самые отважные родители посмели задаться совсем уж еретическими вопросами: действительно ли всем без исключения детям с двигательными нарушениями доступно лишь плетение корзин и переплетное дело? И нужно ли вообще отдавать детей в наше заведение только ради возможности получать школьное образование? Не будет ли и дешевле и разумней выстроить пандусы для колясок в обычных школах, а детям позволить жить с родителями? А министр социального обслуживания, сидя в своем отделанном орехом кабинете, чесал подбородок и рассуждал вслух: теперь, когда общество достаточно развито, не пора ли ему уделить от щедрот своих убогим пасынкам — детям с нарушением развития?
К этому времени мы, все четверо, уже были подростками и злорадно присматривались к туче, омрачившей чело Ределиуса. Трое из нас даже знали имя этой тучи: Карл Грюневальд и ожидаемый новый закон о социальной поддержке. По нему даже я и Тигровая Мария будем иметь право ходить в школу! И запретят привязывать детей к кроватям и надевать смирительную рубашку на Тигровую Марию, когда ей захочется домой.
Как мы упивались этими днями! Стены нашей палаты перекрасили в ярко-желтый цвет, кабинет дежурной медсестры переоборудовали в гостиную. Родительский комитет собрал деньги на телевизор, и, когда он был куплен, заведующей пришлось менять правила внутреннего распорядка. Теперь всем, кому уже исполнилось десять лет, позволялось находиться на верхних этажах аж до девяти вчера! А внизу, на первом этаже, устраивали игровую комнату для самых маленьких, с развивающими игрушками, всю — сине-зелено-желтую. По четвергам приходила тетка-мазилка, и тогда семилеткам разрешалось, раздевшись до трусов, провести целый час в душевой, пользуясь полной свободой и несколькими банками грима. Когда час заканчивался, мазилка выстраивала их всех под душем и ополаскивала каждого. Ничего страшного, отвечала она на ойканье заведующей. Грим смывается водой, а детей все равно купать надо. Инвалидные коляски от воды не растают!
Для нас, старших, важным новшеством стала книжная тележка. Библиотекарша по имени Барбру смеялась, сверкая большими белыми зубами, когда собирала нас в гостиной на час сказок. А потом задерживалась поболтать с основными нашими книгочеями и таинственно улыбалась, раздавая книги на очередную неделю: Агнете — «Пеппи Длинный чулок», Элсегерд — «Куллу-Гуллу», а мне, подмигнув, — мол, я-то знаю, что ты за штучка — «Деньги господина Арне» и «Возницу» Сельмы Лагерлёф.
Но читать теперь становилось все сложнее. Старый дом вдруг забурлил жизнью, все пришло в движение. Родители, братья и сестры теперь являлись в любое время дня. Публика, которая несколько лет назад лишь приседала в книксене, кланялась и шаркала ножкой, теперь только презрительно фыркала в ответ на замечания заведующей и сиделок, что надо бы соблюдать время посещений. Это что же, мать не имеет права навестить своего ребенка, когда захочет? Может, это тюрьма? Неужели тут ни у кого нет элементарных представлений о потребностях ребенка и его развитии?
Свет хлынул в наши палаты.
Никто тогда не задумывался, что чем ярче свет, тем чернее тени.
Дыхание. С него все началось.
Остальные трое успели так крепко уснуть, что их дыхания уже не было слышно. Одна я не спала и глядела в потолок. Ночь — это лучшее время суток, единственное, целиком и полностью принадлежавшее мне. Теперь мои мысли могли летать на свободе, не зацепляясь ни за девочек с их болтовней, ни за медсестер и сиделок с их рутинными процедурами.
Я лежала и думала о Стефане. Он был на год старше меня и жил в палате над нами. Причем его кровать стояла точно над моей. Так рассказывала Агнета. В отличие от меня она побывала на верхнем этаже. Я никогда не видела ни его комнаты, ни коридора, но самого Стефана я видела каждый день, когда нас выкатывали в парк. У него были светлые волосы и нежная золотисто-оливковая кожа, словно он весь ненароком окунулся в золото. Челка — вызывающе длинная. Но не настолько, чтобы нельзя было разглядеть тонко начертанную ласточку бровей.
Стефан писал стихи. Это знали все, как знали и то, что тлеющее в его душе отчаяние однажды вспыхнуло таким пламенем, что он принялся кричать и, размахнувшись костылем над верстаком в переплетной мастерской, смахнул на пол в одну кучу и печатные листы, и клей, и мотки ниток. Преподаватель и наиболее подвижные из учеников пустились в бегство, после чего Стефан закрылся в мастерской изнутри на трость одного из учеников. Больше часа продержалась его баррикада, и даже Ределиус, появившийся по другую ее сторону и пригрозив уже полузабытой карой — смирительной рубашкой и ремнями, не смог заставить Стефана убрать трость. Охраннику пришлось пролезть через окно и оттащить Стефана от двери. И тогда Стефан перестал кричать и спрятал лицо в ладони.
В Стефана были влюблены все девочки интерната. Без исключения. Я была не настолько глупа, чтобы рассчитывать, что он когда-нибудь со мной хотя бы заговорит, но мне нравилось просто думать о нем. Иногда я даже сочиняла себе что-то вроде сна: в нем два наших кресла выкатывали в сад и ставили рядом под большим дубом, и Стефан читал Дезире свое последнее стихотворение, а его рука робко искала ее руку, и в листве над их головами вздыхал ветер...
Вот в такую-то минуту я и услышала это в первый раз. Незнакомое дыхание.
Я не слышала, как открылась и закрылась дверь, не слышала ни шагов по линолеуму, ни даже слабого шелеста рукава о рубашку. Единственным звуком было это глубокое дыхание. Похожее на вздох.
