В городе Гумбольдта встретили хлебом-солью и преподнесли ему символический золотой ключ. В качестве почетного гражданина города он должен был присутствовать на выступлении детского хора и принять участие в четырнадцати официальных и двадцати одном частном приеме, прежде чем смог отправиться по Волге дальше на сторожевом корабле. Под Казанью Гумбольдт настоял на том, чтобы заняться измерением земного магнетизма. Он приказал поставить на широком поле свою безжелезную палатку, попросил соблюдать полный покой и тишину, залез внутрь и закрепил компас на предусмотренной для этого упругой нити. Ему понадобилось больше времени, чем обычно, потому что у него дрожали руки, а глаза все время слезились на ветру. Стрелка несмело заколебалась, потом успокоилась, застыла на несколько минут, а затем снова начала колебаться. Гумбольдт подумал о Гауссе, который сейчас, удаленный от него на шестую часть света, делает то же самое. Вот бедняга, он никогда ничего не видел в этом мире.
Гумбольдт меланхолически улыбнулся, ему вдруг стало жаль Гаусса. Розе постучал снаружи по брезенту и спросил, нет ли возможности ускорить дело.
Отправившись дальше, они увидели колонну осужденных женщин в сопровождении казаков с пиками. Гумбольдт хотел остановиться и поговорить с женщинами.
Исключено, сказал Розе.
Совершенно и абсолютно немыслимо, подтвердил Эренберг. Он постучал в стенку, и повозка двинулась дальше; через несколько минут облако пыли скрыло от них колонну осужденных.
В Перми все повторилось — Эренберг и Розе отправились собирать камни, а Гумбольдт — на обед к губернатору. У губернатора было четверо братьев, восемь сыновей, пять дочерей, двадцать семь внуков и девять правнуков, а также несметное количество двоюродных братьев и сестер. Все эти люди присутствовали на обеде и жаждали рассказов о континенте по ту сторону океана. Он ничего не знает, сказал Гумбольдт, почти ничего уже не помнит и хочет поскорее лечь в постель.
На следующее утро он распорядился разделить собранную коллекцию камней: от каждого образца по два экземпляра, и обе части транспортировать в отдельности.
Но работа давно уже ведется с разделенными частями коллекции, сказал Розе.
И все время так, с самого начала, сказал Эренберг.
Ни один уважающий себя исследователь не работает иначе, сказал Розе. И добавил, что, в конце концов, каждый из них знаком с трудами Гумбольдта.
Они добрались до Екатеринбурга. Купец, в доме которого их поселили, был, как и все мужчины здесь, с бородой, одет в длинный кафтан и подпоясан кушаком. Когда Гумбольдт вернулся поздно вечером с приема у городничего, хозяин захотел с ним выпить. Гумбольдт отказался, тогда купец принялся всхлипывать, как ребенок, бил себя в грудь кулаками и кричал на плохом французском, какой он несчастный-разнесчастный и как хочет умереть.
Ну хорошо, подавленно сказал Гумбольдт, но только одну рюмку!
От водки Гумбольдту стало так плохо, что ему пришлось провести в постели два дня. По высочайшему указанию перед домом выставили караул из уральских казаков, а двух есаулов так и не удалось отговорить не спать, громко храпя, в углу его комнаты.
Когда он смог встать, Эренберг, Розе и Володин повели его на золотые россыпи. Начальника рудника по фамилии Осипов волновал вопрос, что делать с рудничной водой. Он привел гостя в одну затопленную штольню. Вода там стояла по пояс, пахло плесенью. Гумбольдт угрюмо смотрел на свои намокшие брючины.
Надо лучше откачивать!
Насосов мало, сказал Осипов печально.
Тогда, сказал Гумбольдт, надо купить дополнительно.
Осипов спросил, а откуда взять деньги?
Чем меньше воды в шахте, произнес Гумбольдт медленно, тем выше добыча золота.
Осипов вопросительно смотрел на него.
И в результате насосы быстрее окупятся, разве не так?
Осипов задумался, а потом сгреб Гумбольдта в охапку и прижал к груди.
В пути Гумбольдт простудился. У него болело горло и текло из носа.
Простуда, сказал он и закутался плотнее в свой шерстяной плед. Не может ли кучер ехать немного помедленнее, я ничего не вижу, кроме мелькающих елок!
К сожалению, сказал Розе, этого нельзя требовать от русских ямщиков, они только так умеют ездить и никак иначе.
Они остановились только перед горой Магнитной. Среди равнины возле села Высокая Гора возвышалась громада буроватой глины, таившей в себе несметные залежи железной руды; компас зашкаливало. Гумбольдт тут же начал подъем на гору. Из-за простуды это давалось ему с трудом, несколько раз он прибегал к помощи Эренберга, опирался на его руку, а когда решил нагнуться и поднять какой-то камень, его пронзила такая боль в спине, что он обратился к Розе и попросил того взять на себя сбор образцов пород. Это была совершенно излишняя просьба, поскольку управляющий местного завода по переработке руды уже ждал их на вершине горы и приготовил в качестве подарка ящичек с тщательно уложенными образцами пород. Гумбольдт поблагодарил его хриплым голосом. Ветер яростно трепал края его пледа.
Так что, спросил Розе, спускаемся вниз?
На завод привели подростка.
Его зовут Павел, сказал управляющий, ему четырнадцать лет и он страшно глуп. Но нашел вот этот камень.
Парень раскрыл грязную ладонь.
Однозначно алмаз, сказал Гумбольдт, немного поизучав камень.
Это вызвало всеобщее ликование, начальники участков хлопали друг друга по плечу, шахтеры отплясывали на радостях, а потом запели хором, кто — то из горняков отвесил парню дружескую, но весомую оплеуху.
Неплохо, сказал Володин. Всего несколько недель в стране и уже найден первый алмаз в России, сразу чувствуется рука мастера.
Не он его нашел, сказал Гумбольдт.
Если ему позволено будет дать совет, сказал Розе, впредь Гумбольдту лучше никогда не повторять этой фразы.
Существует правда, лежащая на поверхности, и другая, скрытая в глубине, сказал Эренберг. Уж мы-то, немцы, знаем это точно.
Разве много надо для того, произнес Розе, чтобы дать людям на какой-то миг то, чего они так желали?
Через несколько дней до них доскакал вконец загнанный курьер и вручил благодарственное послание от царя.
Простуда Гумбольдта не проходила. Они ехали по звенящей комарами тайге. Небо было высокое, и солнце, казалось, вообще не заходило, так что ночь оставалась слабым воспоминанием. Даль с ее поросшими травами болотами, низкими деревьями и извивающимися змейками ручейками расплывалась в белесой дымке. Иной раз, когда Гумбольдт испуганно просыпался от мимолетного сна и тут же убеждался, что стрелка хронометра опять продвинулась на час вперед, небо с его перистыми облаками и непрерывно слепящим солнцем представлялось ему разделенным на сегменты и испещренным трещинами, которые, стоило только повернуть голову, сдвигались вслед за его взглядом.
Эренберг выжидательно спросил, не дать ли ему еще и второй плед.
Он никогда не пользовался двумя пледами одновременно, ответил Гумбольдт. Тем не менее Эренберг невозмутимо протянул ему еще один плед, и поскольку слабость оказалась сильнее раздражения, он схватил его, закутался в мягкую теплую ткань и спросил, уже борясь со сном, далеко ли еще до Тобольска.
Очень далеко, сказал Розе.
А может, и нет, возразил Эренберг. Страна настолько безумно велика, что расстояния уже не имеют никакого значения. Дистанции становятся математической абстракцией.
Что-то в этом ответе показалось Гумбольдту дерзким, но он слишком устал, чтобы копаться в этом. Ему вдруг вспомнилось, как Гаусс говорил об абсолютной длине, о прямой линии, к которой уже ничего нельзя присоединить и которая хотя и конечная величина, а тянется бесконечно, так что любой возможный отрезок может рассматриваться только как ее часть. На несколько секунд, в промежутке между сном и бодрствованием, у него возникло чувство, что эта прямая имеет что-то общее с его жизнью, и все станет ясным и понятным, если только он поймет, что именно. Ответ напрашивался сам собой. Надо написать Гауссу. Но на этой мысли он заснул.
Гаусс рассчитал, что Гумбольдт проживет еще от трех до пяти лет. С некоторых пор он снова занялся статистикой смертей. Он делал это по поручению Государственной страховой кассы, работа хорошо оплачивалась, к тому же с точки зрения математики была небезынтересной. Он только что прикинул вероятную продолжительность жизни всех своих знакомых. А когда он в течение часа считал проходивших мимо обсерватории людей, он уже мог оценить, сколько из них окажутся под землей через год, через три года, через десять лет.
Так, сказал он, должны работать астрологи!
