Так, сказал он, должны работать астрологи!
Нельзя недооценивать гороскопы, ответил ему Вебер, совершенная наука научится и их мобилизовывать, ведь начинают уже использовать силу гальванических элементов. Кроме того, кривая нормального распределения вероятностей никак не меняет простой истины, что никто не предполагает, когда он умрет — жребий выпадает каждому всегда только один раз.
Гаусс попросил его впредь не произносить никаких банальных глупостей. Его жена Минна, поскольку она больна, умрет раньше него, затем — его мать, а потом и он сам. Об этом свидетельствует статистика, и так оно и будет. Он понаблюдал еще немного в телескоп за зеркальной шкалой, но магнитная стрелка не колебалась. Вебер тоже ничего не ответил. Вероятно, импульсы опять пропали на пути к нему.
Они теперь часто так болтали. Вебер сидел там, далеко от него, в центре города в физическом кабинете перед второй катушкой с точно такой же стрелкой. С помощью индуктора они посылали в условленное время сигналы друг другу. Нечто подобное Гаусс пытался много лет назад наладить для связи с Ойгеном с помощью гелиотропа, но парень никак не мог усвоить бинарный алфавит. Вебер считал эту его идею гениальным открытием, которое профессору только и надо было, что опубликовать, чтобы стать богатым и знаменитым. Он и так уже знаменит, ответил ему тогда Гаусс и, собственно, в какой — то мере даже и богат. А сама идея настолько проста, что он охотно уступает ее всяким разным болванам.
Так как от Вебера никаких сигналов больше не поступало, Гаусс встал, сдвинул свою бархатную шапочку на затылок и отправился на прогулку. Небо было затянуто прозрачными облаками, похоже было, что пойдет дождь.
Сколько часов провел он перед этой индукторной катушкой, ожидая хоть малейшего знака от нее? Если Йоханна была там, далеко, как и Вебер, только еще дальше и неизвестно где, почему она не могла воспользоваться той же возможностью? Если умершие позволяли той девушке в ночной рубашке вызывать их и разговаривать с ними, почему они пренебрегали этим первоклассным устройством? Гаусс немного поморгал: с его глазами творилось что-то неладное, небосвод казался ему испещренным трещинами.
Он почувствовал, как упали первые капли дождя. Может, умершие вообще не могут больше разговаривать, потому что находятся в другой, более плотной среде, потому что им эта здешняя реальность кажется химерой, полуреальностью; для них это давно разгаданная загадка, с хитросплетениями которой им придется связаться еще раз, если они захотят двигаться или разговаривать. Некоторые все-таки предпринимают кое-какие попытки. А те кто поумнее, отказались от них. Он присел на камень, струйки дождя стекали по его голове и плечам. Смерть придет как познание нереальности. И тогда он поймет, что такое пространство и время, какова природа линии и в чем сущность числа. А может даже, почему он сам себе вечно кажется не самым удачным изобретением, вроде как копией кривой поверхности реального человека, помещенной слабоумным изобретателем в какой-то странный второсортный универсум. Он огляделся вокруг. Что-то мигающее, вроде световой сигнализации, пронеслось по небу, словно одна прямая линия, причем где-то очень высоко наверху. Улица перед ним показалась Гауссу шире обычного, городской стены не стало видно, а между домами поднялись зеркальные башни из стекла. Металлические капсулы двигались вдоль улиц, как колонны муравьев, глухое гудение наполняло воздух, висело под самым куполом неба; казалось, даже исходило от слабо подрагивающей земли. Ветер имел кисловатый привкус. Пахло чем-то жженым. И было еще что-то невидимое, в чем он не отдавал себе отчета: электрическое вибрирование, ощутимое только по легкому недомоганию и слабым колебаниям в окружающей среде. Гаусс наклонился вперед, и с этим его движением все разом прекратилось: с криком ужаса он проснулся. Поднялся насквозь мокрый и быстрыми шагами пошел назад к обсерватории. Вот это и есть старость — способность задремать в любом месте.
А Гумбольдту пришлось дремать в стольких повозках, ехать на таком количестве перекладных, видеть столько равнин и степей, ничем не отличающихся друг от друга, столько горизонтов, тоже всегда одних и тех же, что он уже сам себе казался нереальным. Его спутники нацепили маски от комаров, а ему всё было нипочем: комары напоминали ему о далекой молодости и о тех месяцах, когда он чувствовал себя самым живым среди живых. Их эскорт опять увеличился, сотня солдат скакала с ними в таком темпе сквозь тайгу, что нечего было и думать о сборе образцов или об измерениях. Даже в Тобольской губернии и то возникли трудности: в Ишиме Гумбольдт, к неудовольствию полиции, вступил в разговор с польскими арестантами, а потом ускользнул от всех, взобрался на небольшую гору и установил там свой телескоп. Несколько минут спустя его окружили солдаты. Что это он тут делает, зачем направил трубу на город? Сопровождающие освободили его, но Розе в присутствии всех сделал Гумбольдту выговор: он должен оставаться под присмотром эскорта, что за идеи приходят ему в голову!
Их коллекции непрерывно пополнялись. Повсюду их ждали местные исследователи, они передавали им тщательно снабженные надписями образцы минералов и растений. Один университетский профессор, с бородой, лысиной и в круглых очках, подарил им крошечный пузырек с космическим эфиром, который он отделил от воздуха с помощью сложной фильтровальной установки. Пузырек был таким тяжелым, что Гумбольдт мог поднять его только двумя руками, а его содержимое излучало такой темный свет, что предметы даже на некотором расстоянии теряли свои очертания. Субстанцию нужно хранить в особых условиях, сказал профессор и протер запотевшие очки, она легко воспламеняется. Что касается него самого, он отказался от дальнейшего проведения опытов и разобрал установку, да и кроме того здесь больше ничего не осталось, и он рекомендует зарыть пузырек поглубже в землю. И смотреть на него долго тоже лучше не надо, это не очень хорошо для души.
Все чаще стали попадаться деревянные постройки с круглыми крышами, глаза людей сделались узкими, на пустынных просторах страны киргизские кочевники возводили свои юрты. Вдоль границы выстроился казачий полк с развевающимися знаменами, казаки салютовали им, раздались громкие звуки трубы. Некоторое время они ехали по степи среди кочевников, а потом их поприветствовал китайский офицер. Гумбольдт произнес речь про заходящее и восходящее солнце, про Запад и Восток, про человечество как единое целое. А потом заговорил китаец, но переводчика рядом не было.
У него есть брат, сказал Гумбольдт тихо Эренбергу, так он даже и этот язык изучал.
Китаец, улыбаясь, поднял обе руки. Гумбольдт подарил ему рулон голубого сукна, а китаец вручил гостю пергаментный свиток. Гумбольдт раскатал его, увидел, что он покрыт письменами, и с беспокойством уставился на иероглифы.
Им надо возвращаться, зашептал Эренберг, пребыванием здесь они и так уже испытывают терпение и благоволение царя, о переходе границы не может быть и речи.
На обратном пути им попался буддийский храм калмыков.
Здесь отправляются мрачные культовые обряды, сказал Володин, не мешало бы разок взглянуть на это.
Служитель храма в желтом одеянии и с бритой наголо головой провел их внутрь. Золотые статуи улыбались, в воздухе витал аромат жженых трав. Маленький, одетый в желто-красные одежды лама уже поджидал их. Лама поговорил по-китайски со служителем храма, и тот обратился на ломаном русском к Володину.
Он уже слышал, что здесь разъезжает человек, который все знает.
Гумбольдт запротестовал. На самом деле он ничего не знает, но он посвятил всю свою жизнь тому, чтобы изменить это обстоятельство, он приобрел знания и объехал мир, и это всё.
Володин и служитель храма всё перевели, лама улыбнулся. Он постучал кулаком по своему толстому животу.
Всегда всё здесь!
Простите? не понял Гумбольдт.
Здесь внутри стать сильным и великим, сказал лама.
Именно к этому всегда и стремился, сказал Гумбольдт.
Лама дотронулся своей мягкой детской ладошкой до груди Гумбольдта".
Но это все ничто. Кто этого не понимает, тот не будет знать покоя, будет вечно носиться по миру, словно буря, все сотрясать и ничего не созидать.
Гумбольдт охрипшим голосом заявил, что он не верит в Ничто. Он верит в изобилие и богатство природы.
Природа не познала избавления, сказал лама, она дышит отчаянием и безутешностью.
Гумбольдт растерянно спросил Володина, правильно ли тот все перевел.
Черт побери, ответил Володин, откуда ему знать, во всем этом ровным счетом нет никакого смысла.
Лама поинтересовался, может ли Гумбольдт разбудить его собаку.
