— Ну спасибо тебе! — Фрида пыталась шутить. — Нет чтобы обо мне подумать!
— Не волнуйся, крошка! — Изможденное лицо Вольфганга расплывалось в щербатой улыбке. — Ты же знаешь, у меня яйца из стали. Об них штурмовики ломали ноги.
Шутка пришлась ему по душе, и он без конца ее повторял, отчего морщились сыновья и Зильке, которая вечно паслась у Штенгелей.
— Пап, нас коробят подобные разговоры, — сказал Пауль.
— Точно, — поддакнула Зильке. — Прямо уши вянут, когда старики болтают о сексе и всяком таком.
— Что-то с трудом верится в вашу щепетильность, детки, — усмехнулся Вольфганг. — После того, что было.
Он глянул на пол, прежде укрытый толстым синим ковром.
Конечно, первым делом ему поведали, что произошло в вечер его ареста. Как жену его чуть не изнасиловали, как тринадцатилетние сыновья, поддержанные Зильке, оглушили и удавили обидчика на этом самом полу.
— Перестань, Вольф. — По лицу Фриды пробежала тень. — Я стараюсь об этом не вспоминать.
— Понимаю, Фредди, — сказал Вольфганг. — Это ужасно, но я очень горжусь мальчиками и Зильке. Могу только надеяться, что мне хватило бы духу поступить так же.
— Хватило бы, пап, — заверил Отто.
— Да, — поддержал Пауль. — Сделал бы не задумываясь. Как мы.
Троица переглянулась. Даже намеком они редко говорили о событиях той кошмарной ночи, но всегда о них помнили и часто видели во сне.
Если о происшествии и говорили впрямую, то лишь в чрезвычайно редкие визиты Дагмар. Казалось, она слегка завидует трем членам Субботнего клуба, которые без нее прошли столь жестокое судьбоносное испытание. Пусть близнецы любили ее и только ее, с Зильке их сближало нечто, чего не изведала она.
— Я бы смогла, — заверяла Дагмар. — Сама бы его убила. Или уж сделала бы не меньше Зильке.
— Я заворачивала его в ковер! — огрызалась Зильке. — И помогла сбросить в реку!
— Давай еще расскажи подружкам по ЛНД, — посоветовала Дагмар, когда в очередной раз, невзирая на Фридин протест, возникла эта тема. — В самый раз для баек у лагерного костра.
Зильке, одетая в форму Лиги немецких девушек, покраснела. Она всегда смущалась, когда в нацистских регалиях приходила к Штенгелям, но выбора не было. Как у многих девушек из рабочего класса, униформа ЛНД была самым красивым и носким нарядом в ее гардеробе. Кроме того, нынче она дежурила и заскочила попрощаться перед отправкой на Нюрнбергский съезд.
— Странно, что тебя отправляют сейчас, — сказала Фрида, радуясь возможности сменить тему. — До парада еще месяц.
— Верно. Знаете почему? Мы идем пешком. Правда! От Берлина до Мюнхена. Дети со всех концов страны пойдут пешедралом. Говорят, это в знак нашей силы и сплоченности.
— На целый месяц детей вырывают из семьи?
— Слыхали анекдот? Нынче из-за гитлерюгенда, ЛНД, СА и Женской лиги добропорядочная немецкая семья собирается вместе только на Нюрнбергском параде.
Фрида грустно улыбнулась.
— А как же школа?
— Для партии образование не важно. Главное — преданность.
— Нарукавную повязку-то могла бы снять, — фыркнула Дагмар. — Между прочим, здесь одно из немногих мест, где мы не обязаны любоваться свастикой.
Конечно, в гостиной Штенгелей Зильке смотрелась чужеродно: черный берет, из-под которого выглядывали густые светлые волосы, собранные в хвостики, свастика на рукаве коричневой блузы.
— Она пришита, — оправдывалась Зильке. — И хорош язвить! Я не виновата.
— Конечно, не виновата. Никто ни в чем не виноват, кроме самих евреев, да?
— Кончай, Даг, — вмешался Пауль. — Членство в Лиге немецких девушек еще не означает, что Зильке — нацистка.
— Я даже сомневаюсь, что она девушка, — ответила Дагмар.
— Дагмар! — укорила Фрида.
— Я не нацистка! — выкрикнула Зильке. — Я коммунистка, сама знаешь.
— Два сапога пара, — отмахнулась Дагмар.
— Так говорить — свинство и дурь! — озлилась Зильке. — Мы ненавидим нацистов.
— Ты же ничего не знаешь про коммунизм, — надменно сказала Дагмар.
— Побольше тебя знаю! Я читала. Когда жгли книги, я стащила Маркса и Ленина. У нас многие тырили книжки. Подружка моя свистнула «Колодец одиночества»[60] — там про лесбиянок, а она себя мнит розовой. В ЛНД вовсе не все нацисты. Многие вступили ради веселья.
— Какого? До одури маршировать? — фыркнула Дагмар. — Обхохочешься!
— Да не так уж много мы маршируем. — К Зильке вернулось хорошее настроение. Обычно она недолго злилась на высокомерную Дагмар. Отчасти из сочувствия к ее утратам, но еще и потому, что давно поняла: близнецы, чьим расположением она дорожила, всегда примут сторону соперницы. — Еще кидаем набивные мячи, в трусах прыгаем сквозь обруч, сигналим шарфами. Это же не гитлерюгенд. Из нас не делают солдат. В ЛНД гораздо свободнее, потому что партии в общем-то нет дела до девочек.
— Похоже, тебе там нравится.
— Знаешь, да. Мы часто ходим в походы, и еще я научилась вязать.
— Да уж, кому-то везет, — сухо заметила Дагмар. — Я бы тоже отправилась в поход или на природу, да вот нас никуда не пускают.
— Я понимаю, — загорячилась Зильке. — Сочувствую тебе и все такое, но ведь раньше у тебя было полно всяких праздников. А у меня ни одного. Впервые праздник мне устроила ЛНД. Прежде рабочий класс не имел возможности… — Она смущенно осеклась. — Не в том смысле, что теперь жизнь лучше. Я не к тому, что… Просто для меня стало лучше, вот и все.
— Безумно рада за тебя, — ответила Дагмар.
Вмешалась Фрида, вечный миротворец.
— Конечно, поход — это здорово, — мягко сказала она. — И на параде будет очень… интересно. В газетах пишут, нынче соберется еще больше людей. Не представляю, как это возможно. В прошлом году было семьсот тысяч.
Парад 1934 года был запечатлен в документальном фильме «Триумф воли»,[61] извещавшем мир о грандиозной победоносности нацизма. Мрачный интерес погнал Фриду в кинотеатр. При покупке билета документов не спрашивали. На этих сеансах никак не ждали евреев.
— Столько народу! Сотни, тысячи идеальных шеренг, — сказала Фрида. — Где ж найти уборные на такую уйму?
— Писали где придется, — разъяснила Зильке. — Где-нибудь присядешь, а то и прямо где стоишь. Если оказался в первых рядах, дуешь в штаны. Бедняги выстаивали по восемь часов и больше. В сортирной зоне вонь стояла кошмарная, но в фильм это не попало. Пусть это триумф воли, но уж никак не триумф канализации. Нынче в утро парада я ни глотка не выпью.
Съезд 1935 года оказался грандиознее своего предшественника. И гораздо важнее — по крайней мере, для немецких евреев.
Были оглашены новые законы. Антисемитизм, стержень немецкой жизни, утверждался официально.
Пресловутые «Нюрнбергские законы».[62]
Зильке не поняла, о чем говорилось. Она стояла в восьмидесятом ряду, ей нестерпимо хотелось писать. Усиленный динамиками голос, скрежетавший над парадом, казался собачьим лаем из бочки.
Но в Берлине Фрида, приникшая к радиоприемнику, разобрала каждое слово фюрера и поняла, что они означают для ее семьи.
Для ее сыновей.
— Вольф, надо рассказать мальчикам, — прошептала она.
Вольфганг пытался найти какой-нибудь другой выход.
— Думаешь? — спросил он. — Но ведь в этих законах ничего нового по сравнению с тем, что мы уже имеем.
— Как ты не понимаешь? Теперь все официально. Медленно, но верно нас загоняют в ситуацию, когда закон нас не только не защитит, но сам уничтожит. Легально. Досточка за досточкой они строят виселицу, и когда нас с петлей на шее поставят над люком, все будет выглядеть неизбежной справедливостью. Дескать, прикончить вас требует закон. Административный вопрос. Вне чьих-либо полномочий. Мол, извините и все такое, но закон есть закон.
— Сволочи. — Иных слов у Вольфганга не нашлось.
— Разумеется, закон этот коснется лишь троих из нас, — взволнованно сказала Фрида.
Помолчали, думая о секрете, с которым жили пятнадцать лет.
О тайне, бывшей некогда сугубо семейным делом.
Личным переживанием. Вопросом, к которому они собирались когда-нибудь вернуться, но так, чтобы четыре члена семьи продолжали жить как прежде.
Собственно говоря, Фрида и Вольфганг давным-давно решили: в конце концов они объявят мальчикам, что один из них приемыш, но сначала не скажут, кто именно. Объяснят, что это не имеет никакого значения, а всю правду они раскроют как-нибудь потом. А может, и нет.
Потому что невозможно сказать, кто из них роднее.
Как невозможно сказать, кто больше похож на родителей. Пауль в мать прилежен и усидчив. Отто в отца бесшабашный лодырь. Отто, как отец, музыкален, а Пауль, как мать, мечтает помогать людям. Пауль темноволос, как Фрида, Отто рыжеват и конопат, как Вольфганг.
