— По-моему, мы поставили любопытный эксперимент, в котором воспитание взяло верх над природой, — в беззаботные времена говаривала Фрида. — Может, когда-нибудь напишу диссертацию.
Но в гитлеровской Германии понятия «природа» и «воспитание» благополучно почили. Их полностью заменило нечто под названием «кровь».
«Кровь!» — вопил по радио этот человек.
Любой ценой надо защитить немецкую кровь.
Каждый человек в стране должен пройти проверку, которая определит, сколько в нем «немецкой» и сколько «еврейской» крови.
Секрет, в 1920 году зародившийся в учебном медицинском центре, больше не мог оставаться секретом.
Романтический жест
Берлин, 1935 г.
До четырнадцати с половиной лет Отто и Пауль почти все делали вместе. Веселились. Дрались.
Вместе влюбились в одну девочку.
Вместе убили.
Конечно, последнее было вызвано жесткой необходимостью, не оставлявшей выбора. Но когда Отто решил создать «отряд возмездия» и отдубасить штурмовика, братья разделились.
— Мы и не такое делали, — мрачно сказал Отто, когда брат отмел его план. — Кое-что похуже, забыл, что ли?
— Заткнись, дубина! — прошипел Пауль. — И никогда об этом не говори вне дома, понял?
— Я буду говорить и делать что хочу, — ответил Отто. — И это сделаю.
— Значит, ты совсем спятил. Тебя грохнут, ты разобьешь мамино сердце.
Но Отто был непреклонен. Настало время дать сдачи. Обозначить фронт и начать контратаку. Пусть это кроха, но кто-то должен что-нибудь делать.
Дагмар пришла в восторг.
Глаза ее буквально засияли, когда Отто изложил свой план. Дело происходило в ее спальне пастельных тонов, где вечерами троица частенько покуривала. Идея конкретного воздаяния была точно крохотная искра в кошмарной тьме нынешней жизни.
— Что значит — отряд возмездия? — спросила Дагмар.
— Да то и значит. — Отто старался говорить небрежно и буднично. — Я и еще пара-тройка еврейских парней из нашей округи отметелим нациста. В нашу компанию просятся коммуняки и прочие, но их не берем. Это наш бой.
— Вот так решит и полиция, которая за нами придет, — сказал Пауль.
— Легавые не допрут, что тут замешаны евреи, — ответил Отто. — Я все продумал. Мы заберем деньги — как будто ограбление. И потом, даже если нас обвинят, чего еще нам сделают?
— Рехнулся? Забыл, что сделали с папой в лагере? А с герром Фишером?
Последний довод возымел обратный эффект. Дагмар еще горячее поддержала Отто, которому ничего другого и не требовалось.
— Да, папу убили! — В голосе Дагмар слышались горечь и злоба. — Его убили, Паули. А Отто собирается вздуть одного гада. Если на свете есть справедливость, гада нужно убить.
— Нет! — вскинулся Пауль.
— Если хочешь, убью, Даг! — горячо ответил Отто. — Правда. Перережу на хер глотку.
— Не надо. — Дагмар немного успокоилась. — Не надо убивать. Не ради меня. Паули прав. Наверняка легавые дознаются. Поднимут бучу. Но если уж избить, надо все обставить как грабеж.
— Ладно, — пробурчал Отто. — А в следующий раз грохну, да?
— Хорошо. — Взгляд Дагмар был холоден и тверд. — Пусть призадумаются. Но я хочу сувенир. Принесешь мне пуговицы с его рубашки?
Пауль всполошился. Теперь уже ничто на свете не остановит брата.
— Даг! — выдохнул он. — Ты прямо как бандитка. Что с тобой?
— Что со мной? — ледяным тоном переспросила Дагмар. — Ты еще спрашиваешь? Что со мной?
Пауль не выдержал ее взгляда. Отвел глаза.
— Я просто боюсь, что из-за тебя Отто убьют, — пробормотал он.
— Не убьют, — отрезал Отто.
Зловеще и торжественно он выложил свой арсенал на туалетный столик. Выкидной нож, свинчатка и кастет. Среди кисточек, пудрениц и прочих девчачьих побрякушек они смотрелись весьма чужеродно.
Там же стояла красивая шкатулка, которую по случаю собственного тринадцатилетия Отто изготовил в подарок Дагмар. Тогда он был совсем мальчишка.
Дагмар подошла к столику. Потрогала вооружение. Она была в шортах и теннисных туфлях на босу ногу, что позволяло любоваться ее стройными смуглыми ногами. Блузка, узлом завязанная под грудью, оставляла открытой нежную полоску живота. Завороженные братья глазами пожирали Дагмар, но та будто не замечала их обожающих взглядов и рассматривала бойцовые штуковины.
— Давай, Отто, — прошептала она. — Пусть хоть один призадумается.
— Сделаю. Обещаю, — ответил Отто.
— Говорю же, рехнулся, — угрюмо повторил Пауль.
— Тебя не приглашают.
— Уж будь уверен, не пойду.
В трюмо Пауль увидел взгляд Дагмар. В нем читалось разочарование.
— Я буду сражаться в иных боях, — сказал Пауль, понимая, что это звучит неубедительно.
Следующим вечером Отто исполнил обещание. Впятером в переулке они подкараулили и избили двух штурмовиков. Драка была жестокой — сыпались удары кулаками и ногами, сверкали ножи. Дюжие штурмовики, поднаторевшие в уличных схватках, были сильнее пятнадцатилетних пацанов, но числом и страстной ненавистью мальчишки их одолели. Бесчувственных мужиков спихнули в сточную канаву. Обшарили карманы, забрали деньги, а потом Отто присел на корточки и выкинул лезвие ножа.
Сверкающий клинок застыл над горлом распростертой жертвы. Одно движение — и все. Отто глянул на сгрудившихся приятелей. Страх и восторг полыхали в их глазах.
— В другой раз, сучий потрох, — прошептал Отто. — В другой раз.
Затем срезал пуговицы с форменной рубашки.
В любую минуту ожидая ареста, Отто два часа петлял по городу, а потом возник на пороге Фишеров. Вид у него был весьма расхристанный, но фрау Фишер безмолвно впустила его в дом. Последнее время она вообще мало разговаривала, все больше замыкаясь в себе. Вся в своих мыслях, она, вероятно, даже не заметила его синяки, ссадины, окровавленную рубашку, выглядывавшую из-под куртки.
Дагмар заметила.
— Боже мой, Оттси, — выдохнула она, перегнувшись через перила площадки второго этажа.
Отто вспомнил Джульетту из знаменитой английской пьесы, которую в переводе заставляли читать в школе. Темно-рыжие волосы обрамляли идеальное лицо. Огромные карие глаза околдовывали и пленяли.
— Пошли ко мне, — позвала Дагмар.
Фрау Фишер вернулась в гостиную, где, прячась за ставнями, жили воспоминания о золотом времени, а Отто через две ступеньки взлетел по лестнице.
В спальне протянул руку и разжал кулак.
— Тебе, — сказал он.
На ладони его лежали пуговицы с рубашки штурмовика.
Дагмар тихо ойкнула.
— Ты смог, — шепнула она. — Ты это сделал.
— Да. Сделал… для тебя.
Дагмар подняла взгляд и улыбнулась.
Отто ослаб в коленях.
— Здорово, что ты улыбаешься, Даг, — пробормотал он. — Последнее время это нечасто.
— Не получается, всякий раз перед глазами возникает тротуар. Сапоги. А мама и папа лижут плиты…
— Не надо.
— Иногда вижу платформу и людей, которые уводят папу, но чаще — тротуар перед нашим магазином. Мое лицо прижато к тротуарным плитам. Во сне я даже чувствую их запах.
Отто молчал; они с Паулем давно поняли, что частица ее навсегда останется в том дне и никакими словами ее не утешить.
Однако сегодня было чуть иначе. Возможно, его безумный поступок хоть немного ей поможет. Даст передышку от боли и тягот.
Дагмар потрясла пуговицы в кулаке, а потом одну за другой выронила на туалетный столик — дзынь, дзынь, дзынь.
— Наконец-то жертва не я, — прошептала она. — Кто-то другой увидел сапоги перед глазами.
Дагмар угостила его сигаретой «Житан».
Такое бывало часто. Но в этот раз — иначе. Сногсшибательно иначе. Она сама прикурила сигарету. Зажала ее пухлыми губами, сделала затяжку и передала Отто.
Губы его прикоснулись к тому, чего только что касались ее губы.
От возбуждения Отто буквально колотило. Руки неудержимо тряслись.
После пары затяжек Дагмар забрала у него сигарету, сама курнула и вновь вставила ему в рот. Отто чувствовал вкус ее помады, окрасившей кончик.
Он даже не представлял, что курение может быть столь изощренно чувственным. С каждой затяжкой он будто взрослел на целое десятилетие.
Дагмар взяла окурок из его губ и загасила в хрустальной пепельнице, меж безделушек стоявшей на туалетном столике. Потом притянула Отто к себе и поцеловала в губы. Уже не впопыхах, украдкой, как тогда в отеле, но медленно, щедро и чувственно.
Губы ее раскрылись, Отто почувствовал ее язык.
В голове его помутилось, он был словно в горячечном бреду. Полыхал чистый беспримесный восторг. Отто пытался не упустить этот важнейший и прекраснейший миг в своей жизни.
Через секунду Дагмар отпрянула и улыбнулась.
Восхитительный миг закончился, но Отто не роптал. В этаком счастье было не страшно и умереть.
