В 1895 году Эфраим получил диплом и, отклонив предложение пройти специализацию в одной из больниц Кракова, предпочел занять место детского врача в родном округе, чтобы осуществить свою давнюю мечту — вернуться в родное поместье.
Он был худощав и высок, часто подвержен приступам меланхолии, с лица его не сходило что-то вроде иронической усмешки. С местной еврейской общиной он особых связей не поддерживал, в синагогу ходил только в Йом-Киппур.[54] Так и не женившись, он жил в родительском имении, где ему выделили целое крыло, чтобы он открыл там небольшую клинику. Вечера, часто до поздней ночи, он, к великому неудовольствию родителей, проводил в долгих беседах со слугами-поляками. В них порой принимала участие и его младшая сестра Линка, которой Эфраим по собственной инициативе давал уроки арифметики.
В 1898 году его отец Шалом Шапиро поехал на Второй сионистский конгресс в Базель. Он вернулся оттуда под большим впечатлением от личности Герцля и с глубокой верой в новое движение. Время от времени он помогал местной сионистской организации устраивать вечера и всегда брал с собой дочь Линку, потому что состояние здоровья его жены Сарры не позволяло ей покидать дом.
В августе 1899 годы Шалом, считавшийся официальным делегатом от своего округа, собрался на Третий конгресс, но в последний момент из-за обострения болезни жены вынужден был отказаться от поездки. Вместо себя он послал сына и дочь, чтобы они смогли воочию увидеть лидеров сионизма. После конгресса, вместо того, чтобы, как было запланировано, провести две недели в еврейском пансионе в Лугано, Эфраим и Линка отправились в Палестину. Путешествовали они в общей сложности сорок дней.
Шалому Шапиро пятьдесят один год, он родился в 1848 году в Вильне в очень бедной семье. Учился в хедере,[55] потом в иешиве,[56] в учебе преуспевал, но вынужден был бросить ее из-за тяжелого материального положения семьи. Нанимался частным учителем в дома богатых евреев в районе Пинска. Судьба влекла его все дальше на Запад, в Галицию, и в 1867 году он попал в Елени-Сад, поместье Меира Померанца, владельца большой ветряной мельницы. Он обучал дочь хозяина Сарру, которая была старше его на три года. В 1869 году их поженили, а в 1870-м у них родился сын Эфраим. Сарра после родов сразу слегла и проболела очень долго. Тем временем скончался ее отец, и Шалом Шапиро стал вести дела покойного тестя. Он проявил незаурядную сметливость и расчетливость в торговле и за несколько лет значительно расширил дело. Он купил еще несколько мельниц и взял в аренду лесные угодья. Во всей округе он был известен как честный и надежный партнер. Сын Эфраим рос на радость родителям, но из-за хронической болезни матери пополнения в семье все не было и не было. Однако Шалом не отчаивался, и в 1879 году, спустя девять лет после рождения сына, на свет появилась и дочь. Дом наполнился радостью, хотя, к сожалению, и без того слабое здоровье матери еще более ухудшилось.
В 1897 году Шалом Шапиро стал горячо интересоваться недавно основанным сионистским движением. Побывав на Втором сионистском конгрессе в Базеле, он пришел в восторг от горячности дебатов и проникся новыми идеями. Там он даже удостоился двух-трехминутной встречи с лидером сионистского движения доктором Герцлем и имел с ним короткую беседу, которая велась по-немецки. Из-за болезни жены он не смог поехать на Третий конгресс, но решил послать туда сына, чтобы тот узнал, что такое сионизм. Шалом также надеялся в душе, что Эфраим познакомится там с какой-нибудь еврейской девушкой — затянувшаяся холостяцкая жизнь сына, так же, как отсутствие у него интереса к местной еврейской общине, вызывали беспокойство родителей. Линка, которой исполнилось к этому времени двадцать лет и которая всегда была ярой сторонницей сионизма, умоляла отпустить ее с братом. Родители колебались, но когда за Линку стал просить и Эфраим, они дали свое согласие.
Реплики Шалома Шапиро в приведенном ниже диалоге опущены.
— Я здесь, отец. Здесь, возле комода, на кушетке.
— Нет… Просто так… смолю папироску.
— Прячусь? Ну что ты…
— А… Что ж, может быть, ха-ха… значит прячусь…
— Нет, я не очень устал, в темноте есть своя прелесть — и немалая. Лес, лягушки… отчизна; а ведь тут тем временем наступила зима… Поразительно… Ни листика мне не оставили…
— Я ел.
— Нет, отец, я сыт, совершенно сыт. Да тут и самовар и пироги, принесенные Стефой. Она не может прийти в себя, все дрожит и непрестанно крестится, глядя на меня, да все норовит поцеловать руку. Что это со всеми вами, мои дорогие? Я что, вселяю в вас страх?
— А… Вот оно что.
— В этом все дело? А я и не сообразил…
— Совершенно верно… От искренности…
— А я и не понимал отчего весь этот переполох. Мражек падает на колени, срывает картуз, несет на плечах Линку от вагона к экипажу, укутывает нас полостью — прямо как сказочных принцев…
— Колокола? Да, слышу, а я дурачина-простофиля ничего не понял… Думал соскучились, так нас любят…
— Нет, теперь все понятно. Но чтобы с таким подъемом?
— Костры в деревне? Действительно.
— До такой степени?!
— Конечно, Святая земля принадлежит и им… Конечно, она и их в определенном смысле… Ты даже не знаешь, насколько ты прав…
— И Иерусалим, и все остальное… Ха-ха… Но такой восторг? Стараются поцеловать хотя бы полу…
— Нет, отец, я не ощущаю усталости, ее как рукой сняло, как только я вдохнул наш влажный воздух с запахом болот. Как хорошо тут, у огня! В поездах не топят, предполагается, что человеческие создания будут сами согревать друг друга, но ты не представляешь, сколько тепла надо отдать, чтобы получить хоть малую толику от других… Потому-то так прекрасен этот камин — он не требует ничего взамен… Всю дорогу я тешил себя одной, казавшейся мне очень забавной идеей: я возвращаюсь домой и лезу прямо в камин… О, Боже мой, как я счастлив!
— Да, я счастлив несказанно. Когда поезд вышел из Кракова и я ощутил, что наше странствие подходит к концу, когда солнце вдруг зарябило, стараясь пробиться сквозь кроны деревьев, когда на горизонте показались ивы, с обеих сторон подступающие к насыпи, когда я увидел знакомый покосившийся деревянный указатель с надписью «Елени-Сад», я ожил, как будто из темных туннелей душа моя вырвалась на свободу. Вернулась домой после скитаний по подземельям.
— Скитания душ? Ты что не помнишь? Когда я был совсем маленький и умер дед, ты рассказывал о воскрешении мертвых. Мол, придет час, наступит конец света, и все встанут из могил; неевреи прямо здесь, где они похоронены, а наши мертвецы, то есть мы сами, по подземельям пробьются в Эрец-Исраэль[57] и там оживут. А мы с Линкой наоборот — оттуда сюда. Как будто мы двигались не по поверхности земли, а в ее толще, в дыму и копоти. Паровоз завывал, сыпал искрами, влетал в туннели, пробегал мимо заброшенных станций в громогласной тьме. И вдруг все остановилось, и из тумана показались наши мельницы — это же настоящее воскрешение из мертвых. Я так счастлив! Мы же чуть-чуть не пропали…
— Да, чуть не пропали… В самом деле. Нет, ты выглядишь очень утомленным, отец, лицо осунулось, ты должен пойти и лечь. Только дай мне еще папиросу, и я останусь здесь, в уголке своего детства, здесь на старой кушетке я встречу рассвет. Я хорошо себя знаю, мне не уснуть, я слишком возбужден. Я буду здесь и в любой момент, когда ты пожелаешь, готов предстать пред твоим судом.
— Я хочу отчитаться… полный отчет. Ты сердишься?
— Конечно же, вправе…
— Вне всякого сомнения… вправе… До тех пор, пока не поймешь, если сможешь… Потому что я сам не в состоянии понять…
— Как хочешь… Ты уверен? Можешь прервать меня, когда тебе будет угодно. Я уже рассказывал матери о всех передрягах последних недель, когда началась наша "восточная тишь"… Мама очень плохо выглядит, я прямо закусываю губу, чтобы не сказать лишнего слова; чтобы она не заметила, что я как врач просто в ужасе от ее состояния… Что происходит, отец?
— Когда?
— Уже кровь? О, пресвятой Боже…
— Утром? Хорошо, хорошо, не сейчас. Но завтра я возьмусь за свои пробирки и реторты. Позволь мне вмешаться в лечение. Нужны быстрые и решительные меры, ты не можешь отстранить меня вовсе, превратить в стороннего наблюдателя.
— Из своего угла… Но под правильным ракурсом… Как хочешь… Не сейчас… Я все же…
— Ладно, пусть будет так… Диктат. А что там наверху? Вода все еще льется… Будто она там уже не тело пытается отмыть, а душу, ха-ха.
— Хорошо, пусть себе моется. Не мое дело. Последние семь дней она только и носится с этой мечтой — помыться, словно на ней отложилась грязь всех поколений. Ну что ж, быть может, вода разгонит ее печаль, такая методика — гидротерапия — описана в учебниках. Только надо проследить, чтобы она не уснула там в ванной — три дня она не смыкала глаз, вся, как на иголках, в тесном купе, все время у окна, прижавшись лицом к стеклу; всю Болгарию она проехала стоя…
