Изредка сознание испуганно шевелилось, оттого что чужие дробинки совсем рядом булькались и глухо ударяли в мою резиновую лодку. Сознание лихорадочно просчитывало расстояние от моей резиновой лодочки до берега — метров сто. А пальба становилась все яростнее и противостоящий противник становился все злее и злее, дробь не только долетала до моей лодчонки, но и перелетала.
И вдруг я услышал ровное шипение моей лодочки. Я руками стал прощупывать резиновый, пока что тугой рулон борта.
Мне как-то сразу ни к чему стали летающие черные точки над головой, и ружье мое ни к чему. Только бы найти дырку, чтобы чем-то ее залепить. А чем? И какая она, эта дырка? Наконец я нашел пробоины. Их было три. Там, где были пробоины, борт оказался мягким и податливым. Я схватил весла и стал что есть силы грести. Соображение подсказало, что надо держать курс не к берегу, туда мне не доплыть, а к ближней деревянной лодке.
— Куда прешь! — заорали мне вдруг. — Не видишь, подсадные.
— Тону, — ответил я срывающимся голосом. Я ухватился за кустарник, а ветки, точно живые, вытягивались, точно у них не было основания. Я уже барахтался в ледяной воде.
— Держись! — кричал мне кто-то. Обжигающая вода хлестала по лицу. Голос того, кто кричал, показался мне знакомым.
— Бесподобно, — сказал капитан, ибо голос принадлежал именно ему. — Вот так встреча. А ну, Сергей, помоги.
Утки меня уже не интересовали. Вообще ничего не интересовало.
На берегу разожгли костер, и мне велено было раздеться догола, что я и сделал. На спину мне накинули жаркую фуфайку, от костра шел такой крутой жар, что я быстро согрелся и окончательно пришел в себя.
На кольях была развешана моя одежда. Меня поразила та быстрота, с которой высохла моя одежда.
Сергей, должно быть, подчиненный капитана, отпросился поохотиться. Мы сидели у костра, и очень скоро наш разговор принял совершенно неожиданный оборот.
— У меня есть кое-какие новости для вас, — проговорил капитан, подбрасывая в огонь сосновые ветки. — Оказывается, вы Веласкесом давно интересуетесь.
— Я? Веласкесом?
— Вы, разумеется. Это уж неоспоримо. Помните: «девятнадцатого февраля, девяносто лет спустя после отмены крепостного права, я с моим товарищем…»
— Господи, вы и это знаете. Ну и что? Действительно, так, шутки ради, я начал свою объяснительную записку. Кстати, тогда я был нетрезв, и мало ли что я там наплел.
— А я не о том. Напротив, это крайне интересно. Кто еще способен на шутки, когда дело пахло керосином.
— Не так уж керосином.
— И все же могло последовать наказание. — И почему не последовало?
— Я думаю, что вам это известно. — Никак неизвестно.
— Ну положим, что неизвестно. Ну, а Веласкес тоже не припоминается?
— Абсолютно никак не могу увязать.
— И Венера с зеркалом не припоминается?
— Блодов?
— Ну-ну. Припомните-ка.
— Был у меня приятель. Он дружил с одним художником. И тот написал свою подругу….
— В образе Венеры с зеркалом?
— Будто так.
— Вы видели эту картину?
— Никогда в жизни.
— И ваш приятель увлекался Веласкесом?
— Да, он работал над Веласкесом. Может быть, курсовая у него была по испанской живописи.
— И с ним вы не знакомы?
— С Вершиным?
— Но я никак не думал, что этот умерший Вершин тот самый Вершин. Выходит, что Морозова и есть?…
— Выходит, так. Но вы все же оденьтесь. Оденьтесь как положено. И вам надо спешить домой. Горячий чай с медом. Не помешает еще грамм сто спирту добавить. А какие отношения были у Вершина с Блодовым?
— Знаю, что они крепко поссорились…
— И вскоре Вершина посадили?
— Вот этого я не знал, — солгал почему-то я.
— Ну зачем же так? Это вам было известно. И очень даже известно, поскольку вы общались с вашими друзьями, которые об этой истории не могли не рассказать вам.
— Ну, положим, — согласился я.
— А теперь скажите. Это в ваших интересах. И это совершенно установлено. Вы провели ночь в комнате Морозовой 19 февраля этого года. В ночь ее смерти.
— Вы что, капитан? С ума сошли?
— Это установлено, — спокойно проговорил капитан. — Есть вещественные доказательства…
— Чепуха! Ложь!
— Вы не суетитесь. Я и сам чувствую, что здесь что-то неладное, нам еще придется с вами на эту тему поговорить.
Мне было совсем не по себе. Была какая-то сплошная неясность, но в этой сплошной неясности билась вроде бы свежая и острая догадка.
— А при чем здесь Блодов? Я, кстати, телеграмму от него получил. Собирается ко мне приехать.
— Прекрасно. Его что-то интересует? — Он ваш близкий друг?
— Я его считаю близким другом. А он меня, наверное, никогда не считал другом.
— Вы это чувствовали, или он вам об этом сам говорил?
— Ну кто об этом говорит? Ему нужна была в свое время преданная душа. Вот я и был такой душой.
— Вы это очень хорошо сказали. Преданная душа. Это бесподобно и искренне сказано, — снова. употребил эти свои любимые выражения капитан.
— Так какие вещественные доказательства оставлены мною в номере Морозовой? В номере, в котором я никогда не был.
Капитан пропустил мой вопрос. Как ни в чем не бывало он пошевелил дровишки в костре. Я наблюдал за ним и лихорадочно соображал: что ему от меня надо? Куда он клонит?
Капитан между тем обратился ко мне с вопросом:
— А вы не чувствуете, что у нас с вами много общего?
— В чем же это общее?
— А в том хотя бы, что оба мы нацелены были на работу в области искусства, а работаем в одинаковых сферах.
— Как это в одинаковых?
— А разве нет? Оба занимаемся вопросами воспитания.
— Ах, в этом отношении? У меня учительствование, наверное, все же временное занятие.
— И я надеюсь заняться искусством, — сказал капитан.
— А что заставило вас пойти…
— В ЖЗЛ? — подсказал капитан. — Я вам уже говорил. Лучше — вы мне ответьте. Вы меня заинтересовали своей бесподобной искренностью. И мне не ясно, зачем вам понадобилось лезть в эту историю.
— Какую историю?
— Историю с мокрым делом, — неожиданно сказал капитан. И довольно грубо добавил: — Хватит дурака валять!
— Послушайте, Валерий Кононович, — впервые я назвал капитана по имени и отчеству, — что за оскорбления?! — Чтобы придать больше убедительности своим словам, я схватил кол с обгоревшим концом и потряс им в воздухе. — Попробуйте еще раз повторить эти ваши гнусные обвинения, и я вам проломлю череп!
Капитан расхохотался:
— Нет, вы так впрямь преискренний человек. Недаром детвора в вас по уши влюблена.
— Влюблена? Ребята могли бы ко мне относиться очень хорошо, но я убиваю их чувства строгим отношением.
— Им как раз и нравится ваша строгость. Всем нравится справедливая строгость.
— Теоретически.
— Опять лукавите? Кстати, давно вы знаете Абрикосова и Россомаху?
— Где-то около года. А что?
— Постоянно поддерживаете контакт?
— Изредка.
— И что у вас общего? Веласкес, Суриков?
— Нет. Здесь совсем другое.
— А что именно?
— Сам не знаю, как объяснить. Просто иной раз деться некуда.
— Давайте с вами договоримся, — сказал вдруг капитан. — Хотите верьте мне, а хотите нет, а я в ваших интересах действую. Интуитивно я чувствую, что вы непричастны к тому преступлению, которым я занимаюсь. Но пока что все против вас. Меня интересует совсем другое…
— Я понял, что вас интересует, — неожиданно сказал я. — Вас интересует вопрос, где я был девятнадцатого февраля этого года. Могу сказать. Вспомнил окончательно. Я действительно был на вокзале поздно ночью и покупал курево в буфете, Я еле выпросил пачку «Казбека» и ушел тут же. Никакой Морозовой в тот вечер я не видел. Но, как мне показалось, приметил я тогда фигуру Абрикосова.
— Как он был одет?
— В полушубке и в пыжиковой шапке. Это я точно видел. А в руках у него был саквояж.
— А он вас видел?
— Скорее всего нет. Так мне кажется. Абрикосов непременно бы меня окликнул, если бы увидел. К костру подошел Сергей.
— Кончился лёт? — спросил капитан.
— Все расстрелял. Нет больше патронов.
— Возьми у меня, — предложил капитан. Сергей отсчитал дюжину патронов и собрался уходить.
— А как с подготовкой к лекции? — обратился ко мне капитан.
— Вы знаете, я сейчас работаю над историей папства. Странное дело. Великий Борджиа, когда умер, несколько дней лежал и разлагался, к нему никто не подходил, потому что он всем был ненавистен: детям, родственникам, близким, женщинам, которых он так любил. Он был всеми проклят разом. Монахи отказались его отпевать. И вот что интересно: после него ставят на трон слабохарактерного, малодушного Франческе Тодескини, которому было тогда шестьдесят четыре года и который был инвалидом. Франческо, можно сказать, был подставлен — его мог уничтожить Чезаре Борджиа. И только когда всем стало ясно, что карьера Чезаре закончена, только после этого на папский трон сел Юлий Второй, человек железной закалки, не уступавший в коварстве Борджиа.
