— Вы — тень задумки, — говорит она.
— Как и вы — тень мечты и плана.
Он садится в свою машину и уезжает, оставив ее на холодной старой улице.
Дора открыла дверь в кабинет отца и снова ее закрыла. Прошло два года с тех пор, как он умер. Новый молодой человек — уже третий по счету, и у него, как и у двух его предшественников, восторженное желание помочь привести бумаги в порядок и подготовить дом для музея иссякло, а возможно, его никогда и не было. Но в противоположность другим он оказал хорошее влияние на Дору. Этот молодой человек работал в оптовой торговле модной одеждой — его попытки приукрасить внешность Доры увенчались успехом. В свои пятьдесят лет Дора впервые в жизни выглядела здоровой. Его преданность ей или, вернее, весьма эксцентричное увлечение всегда, как она выражалась, оказывало чудодейственное воздействие на нее.
— Помимо того что я — дочь Генри Кэслмейна, как еще я вам кажусь? — спросила она однажды нового молодого человека.
— Вы потрясающая женщина сами по себе.
В известной мере именно это она хотела услышать или узнать от него. На следующий день она позвонила Бену. Женский голос ответил по телефону, глупый голос. «Кто говорит?» — «Его жена». — «Ах, жена». — «Да, жена». (Голос зазвучал вдали: «Бен, это тебя. Она говорит, что твоя жена».)
Пауза, и Бен у телефона.
«Да, Дора, что вам надо?» — «Мы с Лайонелом должны принять решение по поводу бумаг отца. Я думаю, вы могли бы нам помочь». — «А кто такой Лайонел?» — «Мой друг». — «Я считал, что его зовут Тим». — «Нет, Тим был в прошлом году. Во всяком случае…» — «Я заеду на днях». — «Лучше побыстрее». — «Как-нибудь в течение двух следующих недель — раньше я не смогу».
Она с изумлением увидела его в доме Бронте, мрачном и печальном, в Хоуворте, в Йоркшире.
«Здесь они гуляли вечерами после ужина в этой столовой, строя планы на будущее…»
На кладбище, среди памятников на могилах, где находится и могила Эмили Бронте, Дора поворачивается и говорит:
— Прекратите следовать за мной.
Маленькая группа посетителей-американцев наблюдает за ними. Они видят женщину-неврастеничку лет сорока с небольшим, пытающуюся избавиться от растерянного мужчины под тридцать или слегка за тридцать; оба выглядят слегка старомодно.
— Люди смотрят на нас, — говорит он.
— Моя единственная надежда, — говорит она, — что мы все-таки откроем дом ради отца. Я обошла столько домов. Все они такие унылые. В музеях нет души.
— Перестаньте посещать их, — говорит он. — Именно это я и пришел вам сказать.
— Тогда у вас будут развязаны руки, так?
— Не говорите мне, — говорит он, — что у вас руки развязаны от того, что вы без конца бродите по ним.
Они уходят — он к своей машине, она — в никуда. Американцы уже стоят группой у строгих могил Бронте, читая надписи.
В Овечьем доме, в Райе, что в Восточном Суссексе, призраки их задумки наконец принимают решение.
— Вы не распишетесь в книге? — говорит хранитель музея. — Здесь Джеймс принимал гостей; да, дом маленький, тесный; да, при размерах Джеймса ему, наверное, было трудно тут повернуться. Но наверху…
В саду, возле могил собак Генри Джеймса, Бен говорит:
— Просто не понимаю, как вы можете открыть ваш старый дом для публики. Он такой очаровательный.
— Если бы не ради отца, у меня было бы такое же чувство, — говорит Дора. — Но отец хотел, чтобы его славе не было конца, чтобы она длилась в будущем вечно.
— Будущее уже наступило, — говорит он, — а вы ничего не сделали — только сидите и выпиваете со своими молодчиками, раздумывая об отце.
— А что делали вы?
— Я сидел и выпивал с моими девицами, раздумывая о вашем отце.
— Да пошел отец к черту, — говорит она.
Дора открыла дверь.
— Лайонел пришел в отчаяние, — сказала она. — Мне тоже было немного грустно, так как он был лучшим из всех. Но он понял, что должен уйти.
— Вы по-новому подстриглись, — сказал он.
— Вы пришли ради отца, его бумаг?
— Нет, я пришел ради вас.
Она повела его наверх, чувствуя себя свободно в своих новых брюках, и открыла дверь в утративший свое значение кабинет, где лежали горы архивных материалов.
— Я полагаю, нам надо отдать их университету, — сказала она.
— Мы никогда от них не избавимся, — сказал он. — Эти призраки, эти призраки — они никогда нас не отпустят. Письма от студентов, письма от ученых. Это будет все тот же старый труд.
В тот вечер они разожгли костер в саду. У них ушло много часов на то, чтобы сжечь все бумаги Кэслмейна. Но они сидели и пили в задней части прачечной, глядя, как пламя закручивает бумаги, и время от времени выходили, чтобы подкормить огонь новыми охапками, пока все не сгорело.
НЕПРИЯЗНЬ К ПОЛИЦЕЙСКИМ УЧАСТКАМ
© Перевод. Т. Кудрявцева, 2011.
Во-первых, юноша не хотел идти в полицейский участок справляться о маленькой пятнистой собачке своей тети. Ему было жаль тетю, потерявшую собачку, но он не любил полицейские участки.
— У меня какая-то неприязнь к полицейским участкам.
— Вы, молодые, вечно всем недовольны, — сказала она, — и побороть эту твою неприязнь к полицейским участкам можно, только сходив туда.
Он был уверен, что это — заблуждение. Ему было восемнадцать. Он уже встречался с девушкой, которая не сумела побороть свою неприязнь к почте. Но его тетушка огорчалась по поводу потери собачки, и он пошел в участок.
День был темный, середина января. Он долго-долго шел по заледенелому зигзагу дорожек, что вели по сельской местности к полицейскому участку. Дорожки пересекали заброшенные лет двадцать назад шахты. Природа не в полную силу восторжествовала здесь. Правда, летом, когда все здесь покрывала трава и белые полевые цветы, зияющие провалы шахт смотрелись нормально. А вот зимой они выглядели черными рваными ранами в земле. Юноша втайне сильно боялся их и всегда шел мимо них крадучись, чтобы эти жуткие шахты не заметили его.
Его тетя всегда небрежно бросала на этот счет:
— Идти-то всего пять минут.
Он не знал, что она подразумевала под пятью минутами. Так или иначе, небо было темное, когда он достиг полицейского участка, — день уже кончился.
Он вошел и увидел двух мужчин в форме, сидевших за высокой стойкой. Один из них что-то писал в книге. Долго-долго ни один из них не замечал присутствия юноши, и он уже подумывал, не покашлять ли или не сделать ли что-то. Не следует ли ему сказать: «Извините, я насчет маленькой белой собачки с черными пятнышками»? Или он должен сказать: «Могу я поговорить с дежурным офицером?» Он помнил, что, когда учился в школе, один из его учителей часто говорил: «Осмотрительность — лучший спутник отваги». Он тихо стоял и ждал.
Полицейский, который не писал в книге, сидел, упершись локтями в стол, положив подбородок на руки и уставясь в мистическое пространство. У него было лицо с крупными чертами, напоминавшее викинга.
Позади мужчины была дверь, верхняя половина которой была из матового стекла. За нею кто-то находился. Юноша видел движущуюся тень.
Наконец из-за двери послышался громкий голос:
— Номер двести девяносто два — сюда! Номер двести девяносто два — сюда!
Викинг тотчас выпрямился. Другой полицейский отбросил перо. Они подняли конец стойки и вместе подошли к юноше.
— Номер двести девяносто два — сюда, — сказал юноше викинг.
— Номер двести девяносто два — сюда, — повторил другой.
Он удивился. Они явно хотели, чтобы он последовал за ними, и он уже готов был открыть рот, чтобы запротестовать, как в мозгу его возникло: «Осмотрительность — лучший спутник отваги», а также: «Слово — серебро, а молчание — золото». Поэтому он ничего не сказал. Но его возмутил тон обращения, и он не сдвинулся с места. Викинг взял его за запястье и потащил во внутреннюю комнату, второй полицейский шел следом.
Теперь полицейских было трое. Они сели на простые жесткие стулья с трех сторон стола, а юноша стоял у четвертой стороны под их наблюдением.
Спустя долгое, долгое время третий полицейский — тот, что первым произнес: «Номер двести девяносто два — сюда», что-то записал в бумагах. Затем поднял взгляд и громким голосом обратился к юноше:
— Совершено чудовищно жестокое убийство. Виновен или не виновен?
Он вспомнил: «Не отважишься — не выиграешь» — и заговорил.
— Какое преступление? — спросил он.
— Будьте, пожалуйста, логичны, — сказал полицейский. — Мы не можем рассказывать о чудовищно жестоком преступлении. Виновен или не виновен?
— Я требую настоящего суда, — сказал юноша.
Это было глупо, так как ему следовало бы сказать: «По-моему, тут какое-то недоразумение». Но в данный момент он об этом не подумал и даже немного гордился тем, что потребовал настоящего суда.
