Потом они убивали лису, что, впрочем, не составляло существенной части ритуала — то был просто жест милосердия. И каждый год дети повторяли этот обряд с новой лисой, с вечно перевоплощавшейся лисой, которая неизменно закрывала глаза — лишь бы не видеть, как одно время года сменяется другим.
— Думаешь, это поможет? — спрашивала Таинто’лилит.
— Наверняка, — заверял ее Марко’каин. — Мышонкой чувствую.
Ну, если он так говорил, сомневаться не приходилось.
Большой дом, в котором жили Фаренгейты, вставал посреди ландшафта, точно забытый на Луне космический корабль. Этот чудовищный купол из стали, бетона и двойных оконных рам соединялся подобием пуповины с беспрестанно и мягко погуживавшим генератором. Внутреннее убранство дома было выдержано в наислащавейшем баварском стиле — деревянные, затейливо изукрашенные часы с кукушками, шоколадно-коричневые столы и стулья, вышитые коврики на стенах, стеклянные горки, наполненные миниатюрными куклами самых разных народов. Над камином, который никогда не разжигали, потому что центрального отопления хватало и без него, висело массивное, писаное маслом полотно — золотистый олень посреди рощи гигантских брокколи. Собственно говоря, растительности вокруг дома все равно никакой не было, так что и жечь в камине было нечего, кроме (если приспеет такая нужда) мебели да книг и бумаг Фаренгейтов.
Кухня представляла собой барочную страну чудес, поблескивавшую полированным деревом и медью; со стен ее рядами свисали десятки причудливой формы приспособлений и утвари. Однако в дело шло, да и то изредка, лишь малое их число. Все, чем кормились Фаренгейты, извлекалось из морозильника размером с «фольксваген» и варилось или жарилось Уной — в зависимости от того, что это было — в сероватой кастрюле с треснувшей деревянной ручкой либо на покрытой подпалинами керамической печной сковороде. Стряпухой она была патологически забывчивой и любое блюдо, если готовили его не близнецы, обращалось для едока в серьезное испытание — впрочем, временами на Уну нападало некое настроение, в котором она пекла замысловатые печенья и плюшечки, а то и супы варила.
— Вам нужны витамины, минералы, всякие малопонятные микроэлементы, — с воодушевлением объявляла она в таких случаях, ставя перед детьми особые, праздничные тарелки с серебряными каемочками. — Нельзя же только и жить что на всякой дряни, понимаете?
Стены в спальне близнецов были выкрашены в сиреневый цвет — в виде бисексуального компромисса между розовым и голубым. Впрочем, взглядам открывалась лишь малая часть этих стен, столь плотно были они завешаны эстампами, полками, на которых теснились безделушки, и заставлены книжными шкафами. Все это богатство еще в детстве принадлежало Уне, и она настояла на том, чтобы взять его с собой на остров, — по причинам личного, сентиментального свойства — задолго до того, как были зачаты Таинто’лилит и Марко’каин. И с ходом времени все большая и большая его часть переходила в собственность детей, — глаза Уны вдруг заволакивала туманная пелена, и она бросалась к запертому на ключ шкафчику, а то и к чемодану, чтобы вытащить оттуда некую вещицу.
— Вот, пусть она будет вашей, — говорила в таких случаях Уна, взмахивая какой-нибудь старинной безделкой или изжелта коричневой книгой. — Но только пообещайте беречь ее.
Тщательное изучение этих вещиц — деревянных лошадок с настоящими гривами и хвостами, хрустальных шаров с херувимами внутри, игравших альпийские напевы музыкальных шкатулок, мышиных чучелок в тирольских шляпках, зеленых бархатных курточках и кожаных штанишках — и позволило Таинто’лилит с Марко’каином сложить мозаичное представление о том, кем, собственно, могла быть их мать.
Из разговоров ее понять что-нибудь было намного труднее. Уна обращалась к детям с сотней, от силы, фраз в год, а если не считать повторов, так их получалось еще и меньше.
Ввиду такой скудости, близнецы составляли «Книгу Знания», в которую набожно заносили все услышанное от матери. Не равнодушные ее выговоры, разумеется, и не брошенные мимоходом распоряжения по хозяйству, но слова, исполненные куда как большего смысла и значения. Книга эта — сотня с чем-то пустых страниц в твердом, украшенном сложным узором переплете — была предметом священным и никакие ошибки в ней не допускались. Каждое слово, каждая буква, для нее предназначенные, обсуждались близнецами заранее, записывались практики ради на обрывок бумаги и лишь после этого с великим тщанием напечатлевались на кремово-белых страницах. И первая в ней запись была посвящена, что лишь естественно, сказанному матерью о самой книге при вручении оной детям.
«Эта книга была когда-то деревом.»
Мысль интригующая. Дом Фаренгейтов переполняла всякого рода бумага — учебные, в крепких переплетах, пособия, карты, немецкие романы, очень старые газеты, глянцевые журналы, доставлявшиеся сюда по воздуху из Канады, ну и, конечно, горы блокнотов и просто разрозненных записей Бориса и Уны. И все они, если верить матери, были когда-то деревьями. Мысль многозначащая вдвойне, поскольку ни единого дерева близнецы отродясь не видели — ну, разве что на картинках из книг.
Предпринятая ими попытка вырастить нечто столь волшебное самостоятельно — размолов одну из книг в кашицу и закопав ее в компост, составленный из дрожжей и экскрементов, успехом не увенчалась.
Разочарованные, они набрались храбрости, постучались в дверь материнского кабинета и попросили дать им точный рецепт получения дерева.
— Не сейчас, милые, — отмахнулась она, склоняясь пониже в жемчужном свете своей настольной лампы.
Настал день, когда Борис и Уна возвратились после очередного посещения гухийнуи и, как всегда, посадили свой серебристо-синий вертолет рядом с домом. Они вылезли, каждый со своей стороны, наружу, пригибаясь под крутящимися лопастями винта. Таинто’лилит и Марко’каин наблюдали за ними через окно столовой, сквозь запотевшие, с ползущими по ним каплями воды стекла. Одновременно закуковала четверка висевших в разных комнатах дома часов. Снаружи вились вокруг взрослых ездовые собаки, обнюхивая их и лая.
Ясно было — еще и до того, как Борис и Уна достигли входной двери, — что в настроении они пребывают непривычно подавленном. Они и не переругивались, подобно злейшим врагам, и не обсуждали (что случалось столь же часто), подобно подошедшим к порогу открытия дружелюбным коллегам, добытые на этот раз сведения. Уна вошла в дом безмолвной и бледной, остановилась лишь для того, чтобы сбросить на пол шубу, а после скрылась в своей спальне.
Борис, на пару шагов отстававший от жены, проследовал за ней до двери спальни, но, видимо, передумал и внутрь не пошел. Он снова покинул дом, чтобы откатить вертолет на место. Таинто’лилит и Марко’каин следили за ним сквозь стекло, стирая влажный налет рукавами пижам: «пвут-вут-вут».
Покончив с делами, отец объяснил им, наконец, что случилось.
— Ваша мать съела кое-что неподходящее, — сказал он. — Не удивлюсь, если это кончится плохо.
Таков был итог его размышлений на сей счет, но и этого хватило, чтобы побудить близнецов к лихорадочной деятельности.
В следующие три дня Таинто’лилит и Марко’каин, забросив все свои детские дела, ухаживали за лежавшей в постели матерью. Воздерживаясь от попыток чем-нибудь накормить ее лишь в те произвольные «ночные» часы, когда их родители по-настоящему спали вместе, они посвящали каждую иную минуту исполнению рутины, состоящей из готовки, перемены холодных компрессов и теплых полотенец, растворения шипучих таблеток и наполнения грелок.
— Ох, какие же вы милые, — улыбалась им Уна, лицо которой пылало, как пламя газовой горелки. — Даже моя мама не ходила бы за мной лучше, чем ходите вы.
Гордость, которую внушало им это отличие, не мешала близнецам ясно видеть пугающее упорство, с каким цеплялась за Уну болезнь. Дни шли, и близнецы понемногу смирялись с «плохим концом» — с тем, как они думали, что мать увезут за сотни миль, в ближайшую больницу.
Вместо этого она умерла.
Когда близнецы, как обычно, принесли матери завтрак, они увидели переминающегося у двери ее спальни одетого, как будто для выхода в люди, отца.
— Она умерла, — сказал отец и жутковато улыбнулся, словно желая уверить детей, что не позволит этому происшествию хоть как-то омрачить их благоденствие.
— Но мы принесли ей завтрак, — сказала Таинто’лилит.
— Это ничего, вы же не знали, — ответил Борис.
А затем, поняв, что близнецы не поверили ему на слово, он отступил в сторону, пропустив их в спальню, — туда, где лежала жена, в какой-то неясный час ночи и вправду покинувшая его. Случившееся, похоже, сообщило ему странную кротость, едва ли не мягкость.
Таинто’лилит опустила поднос с чаем и овсянкой на пол у двери спальни и вошла вслед за братом внутрь. Уна лежала, вытянувшись, на постели, до подбородка укрытая простыней. Кожа ее отливала в цвет очищенного яблока. Рот был слегка приоткрыт, веки опущены только наполовину. В голове ее явно ничего не происходило, все, что там было когда-то, ушло.
