Геннадий и Иван Кузьмич не появлялись. Матрос выпустил воду изо рта за борт, с прищуром принялся глядеть на берег, и ей казалось, он ее видит с корабля даже сквозь темные кусты. Она не знала, сколько времени прошло, прежде чем вспомнила: тот человек, прозвав которого материал по теме, они по-идиотски, пусть оно и к лучшему, потеряли вместе с темой, приплыл, если, конечно, приплывал вообще, на самой последней «ракете»; других «ракет» не будет до утра. Иван Кузьмич назначил сбор на пристани не для того, чтобы им всем сесть на «ракету», а чтобы больше никому не потеряться. Выходит, чтобы потеряться и затеряться навсегда, нужно бежать от пристани подальше, а не сидеть в кустах, как дуре.
Радуясь сумеркам, стараясь избегать открытых троп, держась деревьев и кустов, сперва вдоль поля для игры в пейнтбол, потом сквозь заросли малины с ежевикой, потом и сквозь толпу людей, азартно устилавших длинные столы сплошной бумажной скатертью, она почти на ощупь добралась до будки и шлагбаума. Ей оставалось лишь узнать, где здесь поблизости пансионат и ходят ли еще маршрутки от пансионата. Будка охранников была пуста. Она уже шагнула за шлагбаум — и тут же поспешила сделать шаг назад и спрятаться за будку.
Геннадий и Иван Кузьмич возле «хёндё», одиноко стоящего в центре бетонной площадки, пытались что-то втолковать охраннику. Тот слушал и не слушал, куда-то глядя поверх их голов, переминаясь с ноги на ногу. Геннадий вынул из кармана и протянул ему, должно быть, документы на автомобиль. Охранник принялся внимательно их изучать. До будки долетел унылый вскрик Геннадия:
— Под мою ответственность! Я говорю вам: под мою ответственность!
Не глядя на него, охранник возвратил ему бумаги, мотнул упрямо головой и направился к будке. Иван Кузьмич что-то сказал Геннадию, склонившись к самому его лицу. В ответ тот закричал:
— Хрен с нею! Подождет она, и никуда она не денется!
Иван Кузьмич изо всей силы плюнул на бетон и следом за охранником пошел к шлагбауму. Александра отпрянула от будки в тень густой сосны.
— Куда ты? — заорал Геннадий.
— А денется? — не оборачиваясь, крикнул Иван Кузьмич.
— Ну хрен с тобою, жди ее на пристани! — миролюбивым воплем заключил Геннадий. — Я здесь вас подожду! Я не могу вот так бросить машину!
Охранник заперся у себя в будке. Иван Кузьмич, подлезши под шлагбаум, пошел, посвистывая, темной аллеей к берегу. Как только его свист утих вдали, Александра выбралась из-под сосны, постучала в будку и спросила, далеко ли до пансионата.
— Два километра или три, я точно не считал, — сказал охранник, настраивая радиоприемник и не выглядывая из будки.
— Маршрутки еще ходят?
— Не знаю, я на них не езжу, — сказал охранник. — Думаю, не ходят.
— Такси легко поймать? — спросила Александра напоследок.
— Я не миллионер, чтобы отсюда ездить на такси, — сказал охранник. — Да и откуда здесь, в лесу, такси? Если подальше выйти, на шоссе, может, кто вас и подхватит. А может и не подхватить.
Охранник наконец настроил радио; Гидрометцентр пообещал ночные ливни, без похолодания. Александра выглянула из-за будки. Геннадий нервно и вприпрыжку вышагивал туда-сюда по краю площадки, пиная то и дело камешки носком ботинка. Пройти мимо него, оставшись незамеченной, казалось невозможным. Попасть под дождь на темном и пустом шоссе и вовсе не хотелось.
Решившись, Александра вновь нырнула в заросли Бухты, пошла сквозь них назад, на свет двух ярких ламп: там были люди, и они могли помочь.
Как только Александра оказалась на поляне, какой-то мужичок в футболке и с бакенбардами, сидевший за столом на самом краешке скамьи, ее увидел и игриво потеснился. Александра села за стол; мужичок поставил перед ней пластмассовый стакан и влил в него немного водки.
Александра подняла стакан с нагретой водкой и вместе со всеми, кто собрался за столом, повернулась к дальнему концу стола: там встала со скамьи маленькая женщина в сильно открытой блузке; ее большие груди вместе с нею поднялись волной; на них лежал янтарь кусками, скрепленными тяжелой золотой цепочкой. Мужчина в белом, с золотою нитью, смокинге и в бабочке небесно-голубого цвета, переливающейся серебристым бисером, стоя над нею, передал ей микрофон и посоветовал держать его к губам поближе. Женщина в страхе оглядела стол. Глаза ее, полные влаги и мольбы, поймали взгляд Александры, и та ей улыбнулась, как смогла. Женщина всхлипнула, потом сморкнулась в свое круглое запястье и зарыдала в голос… Стол удрученно застонал; раздались хоровые утешения и укоризны; сидящий рядом с Александрой мужичок терся своим бедром об ее бедро и все чему-то улыбался, глядя прямо перед собой. «Вот гад», — подумала она, но и пока отодвигать бедро не стала.
Женщина с микрофоном наконец взяла себя в руки и заговорила…
— Хороший у вас пароход, — сказала Александра мужичку. Тот радостно к ней обернулся; лицо его тряслось, глаза смеялись, с бакенбард сыпался мелкий пот.
— На нем даже каюты есть, — сказал он тихо.
— Когда отчаливаете? — спросила Александра.
— Точно не знаю… Хотите с нами?
— Да вот, все думаю… — с искренней неуверенностью ответила она.
Тут слово взял другой мужчина, в черном смокинге, и предложил не пить, а танцевать…
— Я обо всем договорюсь, — пообещал мужичок. — Я прямо сейчас договорюсь, вы только никуда не уходите. Мы будем с вами танцевать.
Он пнул ее бедром, мигнул и быстро встал со скамьи.
Облегчение было сильным, музыка громкой, сама мысль о танцах с бакенбардами — ужасной, и Александра поспешила встать из-за стола. Прыгнула в сосны, бегом покинула полосу света и уже через мгновение оказалась на посеревшем, как зола, песке пустого пляжа. За столиком возле воды сидели какие-то люди. Вода мерцала. Тень маленького самолета недвижно нависала над водой. Александра подошла к самой кромке берега, села на корточки и опустила в воду горячую ладонь. Потом ее позвали.
Шестьдесят лет давно не старость — Ишхан был стар. Сидя на причале лодочной станции в ожидании сменщика, он прислушивался к себе без страха. Давно прошла пора, когда малейший приступ боли, скачок давления, одышка будили в нем панический страх смерти. Пугавшая его не меньше боли, тогда казавшаяся ему постыдной паника, как оказалось, была одной из привилегий молодости; он дорого бы дал, чтобы вернуть способность к панике… Ишхан скривил губу и мысленно себя одернул: не надо врать себе ради расхожего словца; и ничего бы он не дал.
Он стар еще и потому, что ему нет дела до привилегий молодости. Не надо, ничего уже не надо. Пусть ноет поджелудочная, и пусть аукает его, как будто издали, боль в сердце, пришибленная таблеткой нитроглицерина, пусть каждый кашель отзывается болезненным ударом в правой части лба, и пусть нытье, и боль, и кашель останутся такими же привычными и безразличными уму, как утомительные тени лодок у причала; пусть ожидание смерти пребудет до конца таким же ровным, как ожидание сменщика: и незачем торчать здесь, на пустом причале, — и некуда спешить; и потому совсем неважно, что этот Николай опять опаздывает.
Упруго выпрыгнув, ударилась об воду рыба. Издалека стал слышен медленный стук двигателя самоходной баржи или буксира — работая четвертый год сторожем лодочной станции, Ишхан так и не научился узнавать по звуку проходящие мимо суда. Стук приближался. Ишхан прислушался к нему не то чтобы из любопытства, скорее, чтобы перестать прислушиваться к себе. Какое-то неясное, идущее не от недугов, беспокойство он все же в себе слышал: куда-то ему надо было поспешить. Из-за темнеющего мыса показался буксир, тянущий в сторону Москвы плот с избушкой-банькой. Желтый свет тек из окна избушки на воду и растекался по воде. Ишхан вдруг понял, почему он не вполне спокоен: ему сегодня шестьдесят, и Гамлет ждет на хашламу, а Николай все не идет. К тому же сигареты кончились… Ишхан смял в кулаке пустую пачку.
Буксир и плот проплыли мимо, скрылись из глаз, и желтый свет пропал; стук все слабел, потом затих где-то у Бухты. Ишхан опять прислушался к себе. Жизнь кончилась, и это хоть бы что. Вот сигареты кончились, и это убивает…
Ветер донес до него звук шагов по песку. Ишхан обернулся. Кто-то шел к нему со стороны пансионата, и это был не сменщик. Длинную, как жердь, фигуру Николая Ишхан узнал бы сразу. К причалу приближался невысокий плотный человек. Уже было слышно его трудное дыхание. Сумерки скрывали его лицо. Ишхан узнал его не прежде, чем он подошел, но прежде, чем заговорил.
— Здравствуй, Ишхан, — заговорил он. — Как ты живешь?
— Здравствуй, Борис; живу… Скажи мне: ты куришь?
— Нет, мне нельзя курить. Врач говорит, устали бронхи, правда, он не хочет мне сказать, что это значит…
— Зачем ты здесь? Подруженьку завел в пансионате?
— Нет, не завел пока. Но у тебя сегодня день рождения. Пришел тебя поздравить.
