Быть может, если я и чувствовала себя мужчиной, то лишь благодаря панталонам. Или же виновницей – моя должность, мой статус любимчика губернатора? А может, мое жалованье внушило мне комплекс превосходства? Подцепила я Кожную Лихорадку Южан и приписала себе правовой титул белого человека? Или причиной всему была просто Любовь со своей меньшей сестрой – Похотью, раздор между которыми шел внутри меня слишком долго? Так или иначе, но никакими разумными объяснениями не устранить нагрянувшего позора.
…Я с нетерпением ждала нашей первой зимы. И в самом деле дни становились прохладней, иной из них можно даже было назвать «холодным». Однако во Флориде зима удивительно похожа на весну, разве что иногда ударяли заморозки («белые» и «черные»; последних, когда чернела зелень, особенно боялись ввиду возможной гибели урожая), и осень по сравнению с летом не несет заметной передышки. Времена года плавно сменяют друг друга, сезонное расписание представляет собой мешанину.
Мы с Селией и понятия не имели о настоящей жаре, оказавшись тут впервые. То осеннее пекло было сущим пустяком по сравнению с мертвым сезоном, наступившим позже. Куда хуже нам пришлось по прошествии года – верно говорят, что окончательно гнобит человека второе лето, проведенное им на Юге; истинность этого мнения я готова засвидетельствовать.
Лето 1829 года накрыло город словно одеялом – мокрым, плотным, удушливым. В почтовой конторе все толковали только о грозящих бедах-близнецах – лихорадке и урагане. Лично я лихорадки не боялась. Ураганы? Им я могла сказать одно большое «фэ». Дома у нас блюда подавались на стол холодными, не хотелось брать в рот ничего горячего. Окна, выходившие на улицу, мы держали открытыми в надежде хоть на слабенький сквознячок, и, раздраженные нашим замкнутым образом жизни, наши соседи – нагловатая, надо сказать, компашка – заглядывали к нам через подоконник, свистя и улюлюкая. (Это нахальство мне пришлось пресечь покупкой терьера, который при малейшей попытке вторжения скалил зубы и отчаянно лаял.)
Летом мы стали спать на галерее, не укрываясь простыней, под москитной сеткой: я – на верхней, а Селия – на нижней. В противном случае следовало отказаться от сна вообще. Вскоре Селия вновь заявила о том, что боится змей и прочих ползучих тварей, которые, по ее словам, не доберутся до нее, если она будет спать наверху, а не на нижнем этаже – практически во дворе. Мне нечего было противопоставить ее логике, поскольку «логические» аргументы беспокоили Селию меньше всего… И что мне оставалось делать?.. Признаюсь, я уже подумывала разубедить ее наглядной демонстрацией змеи цвета индиго, облюбовавшей старый пень возле нашего дома, которую я намеревалась втащить в комнату наверху. На примере этой задуманной мной уловки легко судить, насколько я страшилась лишиться своего уединения.
Что, если я раскидаюсь во сне? Сброшу простыню и оголю и то и другое свое хозяйство? Комнату я могла запереть на замок, а постоянно разраставшуюся книгу туго перевязывала ленточкой и прятала подальше. Но главным предметом любопытства для меня (я это знала) была, конечно же, я сама.
И однако же я уступила. Мы перетащили кровать Селии на галерею второго этажа. Ссылаясь на стыдливость, на правила приличия и прочее, я настояла на том, чтобы мы спали подальше друг от друга – на разных концах нашего дома в форме буквы «L». Я поставила также ширмы и повесила шелковые занавеси, устроив некое подобие сераля.
Наши постели разделяло расстояние в тридцать один шаг, и каждый шаг, когда я делала его мысленно, приближаясь к Селии, причинял мне невыносимые страдания. Навстречу отрадам, о которых не переставала мечтать. О да, я мечтала об этом ночном путешествии, целью которого было обретение сокровища. Тридцать один шаг – и вот оно, все блаженство мира в моих руках. Тридцать один шаг – и мечта сбудется.
…Скажу напрямик: о любви я знала мало, и похоть терзала меня ужасно. Да, элементали кое-чему меня научили в области секса. Гораздо лучше вышло с поклонником Себастьяны – Ромео. И с Арлезианкой, удачно встреченной в Авиньоне. Но с тех пор была только одна-единственная ночь в зачумленном Норфолке, воспоминание о которой начинало тускнеть. Теперь мне хотелось большего. Слишком долго я ждала – и заждалась. И я добьюсь своего.
Я изнемогала от своей скрытности и лечила любовную лихорадку самоудовлетворением. В этой сфере я стала подлинным докой. Нет – гроссмейстером. Пока Селия хлопотала по хозяйству, я бесшумно поворачивала ключ в двери и… и приступала к делу. Снимала с крюка зеркало в золотой раме, висевшее над умывальной раковиной. Пристраивала его к спинке кровати. Доставала из шкафчика изготовленный мной крем: оливковое масло тройного отжима, кантаридин – или шпанскую мушку – мощный афродизиак, цену которому знала сама Клеопатра; немного киннамона… для остроты; гвоздичка – и мед для втирания. Затем, когда все было подготовлено… м-м, полагаю, о дальнейшем догадаться нетрудно.
…Впрочем, возможно, что догадаться не совсем просто – ввиду моего телесного сложения, задачу приходилось решать двумя руками. Правой рукой я накачивала член, а пальцами левой выуживала жемчужину из плотской перловицы. Финишная разрядка доставляла наслаждение вдвойне более сильное, нежели то, какое доступно любому мужчине или любой женщине; я в этом неколебимо уверилась. Чтобы заглушить стоны, я впивалась зубами в кусок кожи, хранившийся у меня под матрацем специально для этой цели, и без которого наверняка переполошила бы всех жителей Хоспитал-стрит. О, какое же это было наслаждение! Моя единственная утеха за все первые годы, проведенные во Флориде. Утеха, которую я отвергла бы не задумываясь или радостно обменяла бы на одну, одну-единственную ночь в обществе моей возлюбленной – лишь бы пройтись с ней рука об руку по залитому холодным лунным светом берегу океана.
Спустя какое-то время я решилась действовать. И что, сделала этот тридцать один шаг? Призналась в любви? Нет, на это у меня не хватило ни дерзости, ни отваги. Нет-нет. Вместо этого я привела Селию к себе. И совершила поступки, которые нельзя поправить, ибо время хранит верность истине и переводит ее в область, не подверженную переменам, – в область истории.
«Объезди Медисон мертвецы…»
Эти слова – выведенные незнакомыми каракулями, явно не четким пером Розали По, – я обнаружила на оборотной стороне письма, которое пришло тогда, когда безумное отчаяние сделалось просто непереносимым. Этот ребус – а как еще назвать столь загадочную фразу? – нанесли на бумагу грифелем, причем неуверенно, без всякого нажима. Буквы едва можно было различить.
Об этой дополнительной, бессмысленной фразе в основной части письма, написанного Розали, ни словом не упоминалось. Она, конечно же, сообщала новости об Эдгаре. И даже выдрала стихотворение – «К Елене» из «Сазерн литерэри мессенджер». В постскриптуме говорилось: «Дорогая Г., переверни, пожалуйста, эту страницу и посмотри на пробу пера нашей Черной Мамочки. Чудно и восхитительно, не правда ли? Она написала здесь слова, которые услышала во сне…».
Написала Мама Венера? Диво дивное. Слова, которые «услышала во сне»? Ей открылось нечто такое, что нужно знать мне, однако подробности доверить Розали не решилась? И одна, всего лишь одна фраза, лишенная смысла? С ума сойти.
В нашей переписке Розали иногда затрагивала тему пророчеств. Многие страницы в моей книге посвящены толкованию снов, хотя я не питала (и не питаю) к этому склонности. Однако ни разу, ни единожды в письмах не упоминалось о провидческом даре Мамы Венеры, и в конце концов я предположила, что она стремится утаить его от Розали. Итак, эту фразу приписала сама Мама Венера, отнюдь не Розали.
«Объезди Медисон мертвецы». Какое отношение имеют эти слова к привороту (единственное, что занимало мои мысли) и к заданным мной раньше настойчивым вопросам? Я целыми днями ломала над письмом голову, пока меня не осенило: разве мне уже не приходилось иметь дело со всякой абракадаброй – как переводчице?
Я поспешила заварить свой thé de traduction. Если он помог справиться со шведским и языком индейского племени мускоги, неужто мне не совладать с одной-единственной темной английской строчкой?
…Взгляните: вот я сижу в холодке, потягивая чай. На моей левой ладони, которая ходит ходуном, – вышеупомянутое письмо. И я сделала это!
Как я и думала, фраза Мамы ни малейшего касательства к четвертому американскому президенту не имела. Нет, она указала на массовое скопление, впервые встреченное мной на подходах к Сент-Огастину, – на орду духов на юге, от которой я давно отреклась.
«Объезди Матансас мертвецы» – вот что услышала Мама во сне. Разумеется, фраза показалась ей бессмысленной из-за непонятного слова «Матансас» – откуда бы Маме его знать? – и она взяла первое подвернувшееся, знакомое ей понаслышке: Медисон.
