Нас спас Пташников, хозяин магазина портновского приклада, в его доме кроме нас были и другие жильцы-евреи, а он на ворота повесил иконы и сам дежурил у ворот с иконами, как будто в доме живут одни православные. А ведь его могли убить. Если адрес ваш правильный и Фаина читает мое письмо, то помнишь ли ты, дорогая Фаина, как мы девочками у его отца покупали нитки и пуговицы, а он нам отсыпал в коробочку разноцветные блестки, такие яркие кружочки с дырочкой посередине, ты, Фаина, хранила их в деревянной копилке, а я свои потеряла и ты мне половину отдала?.. Вот я выжила, но радоваться стыдно, когда других людей убили» – писала соседка.
Также в письме были вырезки из газет. Зачем соседка вложила эти газетные вырезки, неизвестно, может быть, так ей показалось солидней, а может быть, она подумала, что им будет легче, если они будут знать – за что.
Одна из газетных вырезок гласила:
Всего с 1918 до весны 1921 года на Украине было разгромлено около 700 городов с еврейским населением и еврейских местечек. Убийства сопровождались издевательствами и мучительством, остались сотни тысяч еврейских сирот.
Другая была совсем маленькая, обрывок.
«Погромы прекратятся тогда, когда евреи перестанут быть коммунистами», – объявил Винченко, председатель петлюровской Рады в Киеве.
И еще один клочок, мятый, похожий на объявление, снятое со стены дома или с забора.
«Предупреждаю население города Белая Церковь, что в случае какой-либо большевистской агитации вся ответственность падет на евреев». Полковник Пяченко.
Леничка Белоцерковский, сын Элиши и внук Маркуса, знал, что убиты не только его отец и дед, знал, что в городе Белая Церковь петлюровцы и банды «зеленых» убивали евреев.
Но он так и не узнал, как убили его отца и деда. Но, может быть, лучше бы он знал, – он же был поэт, и у него было очень хорошее, просто замечательное воображение. Поэтому он десятки, сотни раз представлял себе эту смерть, и всегда по-разному, и с каждым разом это было все мучительней.
Например, вот так...
Петлюровец, рослый, нарядный, даже опереточный, в широких синих шароварах, в кудлатой белой папахе, в отороченной белым каракулем венгерке... Илья Маркович нервно крутил в руке портсигар. Старый Маркус смотрел печальным обреченным взглядом то на петлюровца, то на него. Петлюровец громко, но не зло, а как-то по-деловому, как экзаменатор на экзамене, спросил: «Россию продали? Христа распяли? А портсигар золотой?»
Илья Маркович кивнул, мысленно обругав себя за стыдную суетливость, и протянул ему портсигар – это был подарок крестившего его гатчинского священника – с надписью: «Дорогому Илье Марковичу на память о наших шахматных боях».
«Я православный», – хотел сказать Илья Маркович, но не успел. Петлюровец сунул портсигар в карман венгерки и, заводя себя, закричал: «Жиды проклятые!» – и потянулся к нагану. Белоцерковский машинально отметил: у петлюровца и наган, и австрийский маузер, и он как будто сомневается, что лучше использовать. Белоцерковский видел обреченное, но и победительное выражение в глазах отца: стоило ли менять свою веру на чужую, и вдруг отец слабо и беспомощно выкрикнул: «Он крещеный!», а петлюровец захохотал: «Жид крещеный, что вор прощеный!», и Белоцерковский упал, но еще успел увидеть занесенную над отцом руку. И подумал: какое счастье, что его сын Леничка никогда не узнает, как пахнет кислым запахом пороха лопнувшая гильза.
Их убивали так просто, технично и деловито, как будто распарывали подушки. Погромы были страшны своей обыденностью: не война, не сражение, а просто входили в дом, просто грабили, сметали с туалетного столика флаконы и щетки, просто насиловали – тут же, где творилась любовь и были зачаты дети. Просто убивали... Но почему, за что? А потому что в России беда. В беде виноваты большевики и жиды, они и Россию продали, и народ обманули. Народ обманут жидами и коммунистами.
На полу остались лежать старый Маркус и Илья Маркович, и рядом австрийский патрон с пулей, петлюровец обронил его, когда рассовывал по карманам серебряный семисвечник, кубок для благословения вина, старинную ханукальную лампаду, субботний хлебный нож с перламутровой ручкой...
Вот так и закончилось все, там же, где начиналось, в хедере, где маленький Элиша для Бога и своего отца повторял наизусть отрывки Торы, где маленькому Элише говорили: придет Мессия и заберет евреев в Святую землю, и все еще было впереди – и любовь, и ссора, и предательство, годы борьбы, годы успеха, стопки непрочитанных писем, и прощение, и смерть.
Вот так и убили Маркуса, глядевшего на своих убийц знаменитым еврейским печальным и мудрым взглядом, и сыночка его Элишу, ни за что не желавшего бросать Россию в беде, убили как-то лениво, заодно, – раз уж начали все это, вроде бы и неловко уйти просто так...
Леничка представлял себе смерть Ильи Марковича – так, или иначе, по-разному.
Девочки сидели на полу, – по еврейскому обычаю поминки не полагались, а нужно было семь дней сидеть на полу. Но все происходило неправильно: Фаина лежала у себя, и от нее не отходил Мирон Давидович – опасался за ее сердце, Дина умчалась на работу, Ленички с ними тоже не было – он заперся у себя в комнате. Так что девочки сидели на полу под дверью Леничкиной комнаты вдвоем, Ася – как печальный тюльпан, поникнув головкой, и Лиля, про себя удивлявшаяся этому странному обычаю, придававшему горю какую-то античную лаконичность.
Ася хотела вместе плакать, Лиля ничего не хотела, требовала впустить ее, но за дверью было молчание, и целый день, до вечера, они, как часовые, беззвучно просидели под дверью. К вечеру с работы пришла Дина и бухнулась на пол рядом с ними. На звук выглянул из комнаты Леничка и таким тихим нежным голосом сказал «уйдите», что они послушно встали и пошли к себе, Ася, всхлипывая, а Дина с озабоченным лицом – что бы еще такое придумать, чтобы его поддержать?.. Лиля послушно ушла, но тут же вернулась, и Леничка ее не выгнал, впустил, не потому, что она была единственная, любимая, а потому, что она тоже была никому не нужная сирота. И они полночи молча просидели рядом, а полночи просто проспали рядом, как брат с сестрой – сиротки.
Он как будто снова чувствовал себя мальчиком и все перебирал и перебирал свои обиды, чем-то с отцом считался мысленно, в чем-то его упрекал, в чем-то обвинял себя, но и это не было защитой от страшной боли, от того, что он никак не мог перестать думать... Во что он верил, тот человек?.. Верил ли убийца его отца, человек, ударивший наганом старика Маркуса, что научивший сотни ребятишек читать и писать Маркус и присяжный поверенный Илья Маркович обманывали русский народ? Прикидывал ли он, кому продал Россию умирающий Маркус?.. Был ли он с этим своим петлюровским гербом – золоченым трезубцем – тоже человеком идеи, только ДРУГОЙ идеи? Думал ли он, что убивает во благо СВОЕГО народа? Или он просто любил убивать и еще любил золотые портсигары?
– Папочка, – сказал он вслух, как не говорил много лет, – папочка...
В квартире на Надеждинской было тихо, страшно, тихо, страшно, тихо...
Глава 8. Ночь – значит, надо спать
Ночь – значит, надо спать.
Г. Иванов
Прошло время, и понемногу все вернулись к прежней жизни, и в доме опять зазвучали громкие приказания Фаины, и разговоры, и потихоньку, сначала робко, с оглядкой, смех. Это было неожиданно и странно, но с известием о гибели Ильи Марковича в семье стало больше любви – между сестрами все снова переменилось. Ася стала добра к Дине. Прежняя ревность, злость, неприязнь, желание уколоть Дину, сказать гадость – всего этого больше не было в ее душе.
– Диночка, прости меня. Я как будто спала, а теперь проснулась, – сказала Ася. – Я теперь даже не понимаю, как я могла быть такой злой, такой жестокой к тебе!..
– Ты меня опять полюбила, да? – разволновалась Дина. – Но ты больше меня не разлюбишь?
Ася кивнула – полюбила, не разлюбит...
– Тогда обними меня, – Дина погладила Асю, прижалась и тут же отстранилась, подозрительно вглядываясь в сестру: – Но ты какая-то другая стала...
– Все мои чувства такие мелочные по сравнению с тем страшным, что произошло, – объяснила Ася. – Смерть дяди случилась вдалеке от нас, и я стараюсь представлять себе, что он просто уехал. Нехорошо так говорить, но я так и не привыкла любить его по-настоящему, он всегда был такой отдельный от всех нас... Но Леничка, сейчас самое важное – Леничка. Мы должны быть все вместе, как прежде, чтобы Леничка знал, что у него есть семья.
Дина вилась вокруг Аси, ластилась, как котенок, заглядывала в глаза и, крепко обняв ее, замерла и уверилась, наконец – вот она, ее прежняя Ася.
– Ася! Ты уже не другая, ты опять добрая, – счастливо улыбнулась Дина.
Но Дина сама теперь была «другая», в ней чувствовалась не свойственная ей прежде жесткость – она как будто демонстрировала свое твердое решение быть счастливой и упрямо не желала заметить, что Ася добрая и очень несчастная...
