Он ответил теми же словами, какими его спросили.
— Не значит ли это, что при отрицательном ответе вы делаете ударение на слове «вместе»?
Это значит совсем другое: всякого рода романтические бредни не имели места в его жизни и в жизни его жены. Заблуждения, возможно, имели место, заблуждения от усталости; да, от этого никто не гарантирован.
— Стало быть, ваша жена никогда не предлагала вам умереть вместе?
— Нет, а зачем, собственно?
— В ту ночь тоже не предлагала?
— В ту ночь тоже не предлагала. Ей это было не нужно.
— Как так? Что вы хотите сказать?
— Я хочу сказать именно то, что я говорю: ей это было не нужно. Смерть всегда была с нами, среди нас, вокруг нас, и мы оба знали это. Не было смысла говорить о ней.
— Как это понимать?
— Не знаю, что тут непонятно. Речь шла скорее о том, как вместе войти в жизнь, но и это было таким само собой разумеющимся, что каждый соответствующий призыв прозвучал бы смешно.
— Таким само собой разумеющимся это, как видно, все же не было, сказал прокурор, — иначе вы не стояли бы здесь, перед нами, а ваша жена не исчезла бы бесследно… Ну а сами вы? Как вы смотрели на это? Вы никогда, скажем, не принимали в расчет смерть?
Подсудимый ответил, что он, как-никак, был страховым агентом. Его ответ ненадолго вызвал веселое оживление в зале, председателю суда пришлось призвать публику к порядку.
— Вы меня неправильно поняли, — сказал прокурор, — я спрашиваю о том, не носились ли вы когда-нибудь с мыслью покончить с собой?
— Раньше — возможно.
— Раньше?
— Да, до того как я протрясся всю ночь в поезде. Я же пытался объяснить это вам. Мне порой кажется, что меня подозревают в чем-то из-за высокой суммы, на которую я застраховал свою жизнь.
— Это еще не приходило мне в голову, — признался прокурор. — Но вы правы. Сумма вашей страховки могла бы свидетельствовать об этих ваших намерениях. Прекрасно, вы утверждаете, что не имели их с тех пор, как женились. Однако как это можно соотнести с другими вашими высказываниями?
— С какими высказываниями?
— Дело в том, что из всех ваших речей явствует, что вы всегда хотели уйти в «то, от чего никто не застрахован». Я использую вашу формулировку. Итак, уйти в «незастрахованное», но уйти одному, оставив каким-то образом вашу жену в этом мире.
— Это правда, — признался подсудимый. — Я был не лишен высокомерия, свойственного всем мужчинам.
— Опять сплошные загадки. Что это значит?
Это значит, что из-за высокомерия он заранее считал, что вряд ли допустимо ввергать женщину в пучину неизвестности и тем самым обрекать ее на форму существования, которую сам он не принимает. Он считал свою жену чересчур слабой, а на самом деле слабым оказался он.
— Я думал, она меня будет задерживать. И не верил, что сумею, поборов слабость, преодолеть ее сопротивление. И тогда моя слабость могла бы легко обернуться ненавистью. Этого я как раз и боялся. Да, я боялся того мгновения страха.
— Мгновения страха?
— Да, так это можно назвать.
— Вы имеете в виду мгновение, когда ваша жена спускалась по лестнице?
— Да, вероятно, это и было подобное мгновение. Во всяком случае, я очень испугался, очень, очень. Вел себя, как жалкий трус. Но это не относится к делу. Я говорю о себе только потому, что по этой причине я буду согласен с любым вашим приговором.
Каждый раз, когда подсудимый так или иначе касался будущего приговора, в зале наступало замешательство, нечто вроде тягостного молчания. И это дало возможность подсудимому вполголоса продолжать свою речь:
— Я уже спросил господина адвоката…
— Что спросили? — сказал председатель суда, по-видимому тоже напуганный.
— Я уже спрашивал господина адвоката, существует ли…
— Говорите, пожалуйста, немного громче!
— Он сказал, что такого закона нет, хотя, на мой взгляд, его следовало бы ввести.
— Какого закона?
— О том, что человек совершает подлость, если из-за своей слабости или из-за своих эгоистических колебаний доводит другого человека до того, что тот плачет или чувствует себя виноватым. И за эту подлость нужно наказывать. Возможно, вы установите, господа, что в этом пункте я все же сын своей матери, хотя я и внушал себе, будто сделал буквально все возможное, чтобы не стать таким, как она. Словом, если вы установите, то тогда… Но такого закона нет.
— Почему ваша жена должна была чувствовать себя виноватой? — спросил председатель суда.
— Не исключено, что это было всего лишь мимолетное настроение, — сказал подсудимый. — Откуда я знаю?
Но тут в допрос опять включился прокурор, которому председатель суда предоставил слово кивком головы.
— Скажите, вы считаете возможным, что жена обсуждала с кем-то посторонним ваш брак?
— С кем-то посторонним?
— Ну да, с приятелем или с приятельницей.
— У нас не было приятелей.
— У вашей жены тоже не было?
— Чтобы ответить на этот вопрос, разрешите мне, пожалуйста, уточнить его, так сказать, в вашем духе, господин прокурор. Вы хотели бы узнать от меня, не оставила ли жена мой дом ради другого мужчины? Не так ли? Почему, собственно, не называть вещи своими именами? Неужели вы считаете меня таким ханжой? Или таким оголтелым собственником? Кстати, и господин адвокат, которого мне дал суд, спрашивал меня то же самое. Более того, он недвусмысленно намекал на это. И все вы правы. Почему бы и нет? Жена моя еще молода, она интересная женщина.
— Подсудимый! — прервал подсудимого председатель суда.
— Извините! Но ведь я отвечаю на поставленный вопрос. К сожалению, мой ответ вас разочарует. Я утверждаю, что задача найти этого другого человека — задача суда, а вовсе не моя. И до тех пор, пока он не найден — пусть он будет даже ангелом, — до тех пор, пока он не найден, меня следует держать в качестве заложника.
Председатель суда снова призвал подсудимого к порядку, указав на недопустимость его издевательского тона.
Поскольку у прокурора больше не было вопросов, председатель продолжил судебное следствие сам.
— Давайте займемся сейчас теми минутами, когда ваша жена спускалась по лестнице.
Для прояснения обстоятельств дела следует восстановить картину во всех подробностях. Даже незначительные детали важны для следствия. Согласно показаниям подсудимого, он находился в тот момент на кухне и вытряхивал из пепельницы окурки. И тут он услышал какие-то непривычные шорохи.
— Что вы услышали?
— Скрип двери наверху или, быть может, скрип половицы на втором этаже.
— Вы сразу же поняли, что идет ваша жена?
— Кто же это мог быть еще?
— Ну, к примеру, прислуга.
— Прислуга? Нет, я сразу узнал, кто идет.
— Объясняете ли вы это тем, что подсознательно ожидали: ваша жена спустится вниз?
— Это могла быть только жена, и никто другой. Вот и все.
— Ну и как вы поступили?
— Стал прислушиваться.
— Вы уже вытряхнули пепельницу?
— Да, по-моему. Трудно теперь припомнить.
— Но ведь вы держали ее в руке?
— Вероятно. Что случилось с пепельницей?
— А дальше? Что вы сделали потом?
— Ничего. Ничего не в силах был сделать. У меня захватило дух. Я замер. Чувствовал, будто меня застали врасплох.
— Но почему, собственно? Вы ведь не совершили ничего предосудительного. Даже ничего из ряда вон выходящего.
— Моя ошибка состояла в том, что я совершенно отключился. Я забыл, что надо постоянно… Я так и не успел отреагировать.
— Ну хорошо, а потом?
— Я слышал, как она спускалась по лестнице. Очень медленно — во всяком случае, мне так показалось. Мне и сегодня так кажется, хотя, очевидно, спускалась она совсем недолго. Потом я ее увидел. Сперва туфли, ноги.
— Увидели из кухни?
— Да.
— От кухонного буфета лестницы не видно.
— Я, кажется, дошел до дверей кухни, ничего, впрочем, не соображая. Да, так оно и было. Мне пришлось прислониться к дверному косяку. Я не в силах был держаться на ногах. Подумал даже, что меня уже вовсе не видно…
— Как это? И почему вам пришла в голову такая странная мысль?
— Не знаю… Какой-то провал.
— Провал в памяти?
— Нет, не в памяти. Я имею в виду дверь кухни. Провал в пустоту.
— Ну ладно. Потом вы опять пришли в себя?
— Пришел в себя?
— Или, скорее, взяли себя в руки?
— Так всегда говорят задним числом. Пустое хвастовство.
— Что же вы подумали?
— Ровным счетом ничего, господин председатель суда. Поверьте, в такие минуты ни о чем не думаешь. Не имеет смысла, ты на это вовсе не способен. Человек просто действует.
— Ну и как вы действовали?
— Я сдался. Уступил.
— Кому, скажите на милость, вы уступили? Или что вы уступили?
