Люстры? Нет, она наверняка не горела. Зачем? От нее такой неприятный яркий свет. От люстры болят глаза. Но настольная лампа, конечно, горела.
Ага, настольная лампа. Не была ли она чересчур слабой чтобы освещать лестницу сквозь открытую дверь?
Зачем же ее было освещать?
— Ну, к примеру, для вас, чтобы вы сумели заметить: ваша жена плачет.
— Это можно было с тем же успехом заметить и в темноте. Даже гораздо вернее. Да и вообще теперь у меня перед глазами стоит нарисованная вами картина: жена распростерта у первой ступеньки лестницы, она убита, я убил ее этой дурацкой пепельницей. Что вы наделали? Да, а я стою рядом, наклонившись над ней. Пусть бы вы лучше не вызывали эту картину из тьмы. Теперь мы должны будем всю жизнь опасаться, как бы она не стала явью.
Адвокат разразился пространной речью, в которой выразил недовольство ведением дела: суд пытается насильно, с помощью логических построений, восстановить сцену, которая находится за гранью логики. И председатель и прокурор уже могли давным-давно понять, что обычный порядок следствия в применении к его подзащитному приводит к совершенно ложным выводам. Раньше и он, адвокат — подзащитный, видит бог, не облегчает ему задачу, не дает ни малейшей возможности помочь, — раньше и он по закоренелой юридической привычке подозревал, будто существуют какие-то обстоятельства, которые подзащитный скрывает, и именно это сбивало его с толку, он попадал в заколдованный круг. В заколдованном круге находится сейчас и суд. Но вот в один прекрасный день адвокат решил взглянуть на дело с прямо противоположной стороны, предположить, что его подзащитный не только ничего не скрывает, а как раз напротив — пытается высказать больше того, что люди высказывают как на суде, так и в обыденной жизни. Даже больше того, что может выразить человеческий язык. Все недоразумения, которые здесь возникли, произошли по одной-единственной причине: его подзащитный хочет объяснить метафизические понятия обычными словами. Навряд ли в этом зале есть хоть один человек, который сомневается в том, что метафизическое — что бы мы под этим ни подразумевали — это не только некая ирреальная абстракция, но и в высшей степени реальная субстанция, оказывающая решающее воздействие на нашу земную жизнь. Его подзащитный достаточно часто подчеркивал, что он, безусловно, приветствует и суд и законы, ибо они препятствуют неуместному вторжению метафизического в заведенный испокон веку порядок. Но ясно и другое: метафизическое не может быть предметом юридических дебатов. В качестве примера адвокат привел отношения полов: метафизический момент играет в них роль, которую трудно переоценить, нагнетает напряжение.
Он, адвокат, намеренно выбрал именно этот пример, так как пример, по-видимому — хоть и трудно объяснить почему, — чем-то напоминает разбираемое дело. Кто решится рассказать вразумительными словами о мгновении слияния двух любящих существ? Ну хорошо, мы знаем все о физиологических функциях организма и считаем также, что нам известна психологическая сторона близости, что, кстати сказать, тоже связано с физиологией. Но все это ничего не говорит об упомянутом мгновении, как о таковом; по существу, мы знаем лишь его предварительные условия и последствия. Само мгновение явно ускользает из нашего сознания, в воспоминаниях остается лишь неясное ощущение не то счастья, не то муки или, точнее говоря, ощущение провала: человеку кажется, будто на время отступили все привычные логические и физические законы. Об этом отступлении реальности много раз говорилось в ходе процесса; оно рассматривалось чуть ли не как оскорбление законов, причем с точки зрения некоего абсолюта. Чего стоит, однако, закон, который на время можно отстранить и который следует обходить? Да, следует. Ведь суд, стоящий на иной точке зрения, неизбежно придет к выводу, что каждый, кто признает: секунду он ни о чем не думал, — есть преступник, ибо он оскорбил закон тем, что позабыл о нем. Совершенно очевидно, что подобная позиция приведет к полнейшему уничтожению всяких живых эмоций.
Далее адвокат сказал, что он намеренно употребил слово «провал», ибо им воспользовался его подзащитный. С тем же основанием можно говорить и о «секунде ужаса», ибо и это выражение употреблялось в зале суда и было превратно понято. Что касается секунды ужаса — кое-кто называет ее, наверно, секундой счастья, не правда ли? — то протяженность ее, вероятно, можно измерить с хронометром в руках и убедиться, что секунда и впрямь длится секунду, но в действительности каждый знает: есть мгновения, которые нельзя измерить никакими хронометрами, ибо мгновения эти человек прожил вне времени. И как бы ни относиться к ним, оглядываясь назад, они непреложный факт. Так он, адвокат, понял, во всяком случае, своего подзащитного, и так суд должен понимать подсудимого и его показания. Другое дело, стоит ли вообще придавать слишком большое значение этим «незастрахованным» мгновениям. Сейчас самое главное — принять позицию его подзащитного как некий бесспорный факт, вот в чем задача истинных юристов. Иными словами, он, адвокат, хотел бы считать твердо установленным нижеследующее: в ту ночь, когда жена подсудимого неожиданно стала опять спускаться по лестнице, сам подсудимый находился в вышеупомянутом провале, то есть вне времени. Открытая дверь кухни дает прямо-таки наглядное представление об этом провале.
— Обычный юрист, — закончил адвокат свою речь, — сочтет все, что удастся раскрыть в этом деле с помощью методов криминалистики, нарочитой мистификацией. И вину за это следует приписать самому юристу, поскольку он подходит к вышеупомянутой «секунде» с неправильными мерками.
Прокурор не замедлил взять слово.
— Допустим, я согласен с примером, приведенным защитой, — сказал он, но все же и тогда придется отметить, что провал, который, возможно, возникает во время полового акта, как-никак, ведет к зачатию детей, таким образом, это плодотворный провал, а провал в проеме открытой кухонной двери, о коем здесь шла речь, привел к бесследному исчезновению женщины. Сия разница кажется мне весьма существенной и не лишенной интереса для юриста.
— Задача и долг прокурора подать эту реплику, — с иронией возразил адвокат.
Председатель суда поблагодарил адвоката за ценные замечания, хотя они, по его словам, были бы куда более уместными на другой стадии процесса, а именно во время прений сторон. Но он, председатель, не стал прерывать адвоката, ибо все, что помогает прояснению этого дела, уже на данном этапе судебного следствия можно только приветствовать. Поэтому он решил в заключение речи господина адвоката спросить его, не имеет ли целью эта речь доказать: подсудимый находился в ту ночь или в те минуты на лестнице в некоем умственном расстройстве, что освобождает его от полной меры ответственности за последующие деяния.
Подсудимый начал яростно жестикулировать, и адвокат вскочил как ужаленный; он совершенно явно хотел опередить своего подзащитного.
Нет, это ни в коем случае не входило в его намерения. Как раз наоборот.
— Пожалуй, вопрос о вменяемости — единственный вопрос, по которому подсудимый… Вы ведь знаете, что он вообще возражал против адвоката и считал всякую попытку его защиты излишней… Да, это единственный вопрос, по которому подсудимый высказался совершенно недвусмысленно. Разумеется, моим долгом было разъяснить ему, что, учитывая его манеру отвечать, суд неизбежно придет к мысли поставить под сомнение его вменяемость. Но мой подзащитный не только запретил использовать этот аргумент для его защиты… Кстати, это никогда не входило в мои намерения… Он еще объявил, что отклонит любой состав суда, который усомнится в его вменяемости. В этом случае он обязал меня обжаловать заключение суда в вышестоящей инстанции.
— Суд это не очень пугает.
— Разумеется, я пытался внушить своему подзащитному, что каждый судья и при известных обстоятельствах также прокурор — имеет право привлечь соответствующих экспертов и что протестовать против этого бесполезно. Тогда подзащитный предложил опередить суд, проконсультировавшись с авторитетными экспертами, которые подтвердили бы его вменяемость. Однако я отговорил своего клиента от подобного шага, — сказал адвокат и продолжал дальше: — Нелегко выступать в качестве адвоката человека, который отказывается не только от любого защитника, но и от любой защиты. И я уже давным-давно сложил бы с себя полномочия, которые возложил на меня суд, если бы не был глубоко убежден в том, что мой подзащитный на самом деле не нуждается в защите. Поэтому свою задачу я вижу в том, чтобы помочь выяснению ряда недоразумений, возникновение которых можно было с уверенностью предсказать заранее. Весь этот процесс основан на недоразумении — здесь я стою на стороне подзащитного. Однако, возвращаясь к проблеме вменяемости, я должен заявить: дело не в том, что мой клиент считает, будто сомнение в его умственных способностях оскорбительно, хотя и это, пожалуй, имеет место. Самое главное для него другое: согласно убеждению подзащитного, суд, признавший его невменяемым, превратится в фарс. Думаю, что меня не обвинят в нескромности, если я передам слова подсудимого, я их в свое время сразу же записал. Он сказал: «Тот, кто обращается к психиатру, объявляет о своей несостоятельности. Человек вообще начинается только там, куда психиатру вход закрыт».
