С надутой тем комплиментом в колесо полной грудью, я спохватился и со скромной улыбкой, за коей таились презрение и насмешка, поинтересовался:
— Я тут подумал… есть у меня подружка…
— Ваша подружка! Забавный, однако, эвфемизм в ваших устах, мсье Кросе. Но вы, конечно же, вольны властвовать в своих пределах.
Направляю стопы свои на улицу Кальвэр, не вполне ясно сознавая, что же со мной произошло.
Вот я и у Легэ, да нет теперь здесь Фернана; этот-то уж точно поздравил бы меня с годовщиной. Думал ли он о том? Как бы то ни было, но к вящему моему удивлению вспомнила о том Франсуаз. Поздравляю, Джулиано! Что бы значило подобное возрождение её нарочитой заботливости? Понятным стало мне всё, лишь когда увидел я, как она пьёт — едва касаясь губами края бокала, с выражением притворного в глазах удовольствия, ожидавшего её вскорости якобы в качестве реванша. И я покорился судьбе, на всё мне было наплевать.
Славно оставляя почести и слёзы причитающиеся по этому поводу усопшим ранее, по статистике в день поминовения почти не мрут, и, как бы, не желая тем самым «топтаться по чужим грядкам», не ущемляя то бишь чьих-либо прав. Но, однако, и на Рождество на свет божий младенцы толпой не валят. Так вот одно другим и уравнивается.
Послеобеденное время прошло у меня в довольно спокойной работе, дававшей даже время помечтать о путешествии в Нью-Йорк, но не покидала меня мысль при том, что слишком уж всё хорошо и просто, чтобы не было в том пусть пустяковой, но загвоздки.
Позже, довольный собой, отправился я в бывшее некогда любовным гнёздышко своё, в Ситэ. К десяти вечера уже не мог противиться желанию позвонить Пьеретте и рассказать ей о путешествии и о том, что собрался и её с собой, без её на то ведома захватить.
— Нью-Йорк, ты себе представляешь меня в Нью-Йорке?
— Это может перевернуть все наши о нас с тобой представления, отпразднуем Рождество в подлиннике, устроим настоящие парламентские каникулы…
— Что ж, обсудим… ну, рубаха-парень… Хорошо, согласна, только с подружками по кабаре договорюсь. К тому же, может и мечту свою ухвачу, пусть какого-никакого, а миллиардера-то америкульского там всё ж таки и повстречаю, а?
Решил я, что не стану мучить себя вопросом, чем была занята Шарли после нашей размолвки вплоть до того самого вечера, в день моего рождения, что провёл я с двумя вздыхательницами. Это, увы, уже не могло что-либо изменить в теперешней её реальности, по сути робкой поступи, мелкими шажками, на ощупь, да по-над пропастью туманного прошлого своего. Всё я себе уяснил, ничуть того не желая, придя на встречу к ней.
Середина ноября стояла, с чудной аки сам святой Мартин погодой, для увековечивания легенды о себе им же самим, видимо, и устроенной.
Дверь мне отворила, и уж не столь холодно, как я того боялся, мать её. Она провела меня в сад, где я и нашёл Шарли, сидевшей за столом в компании трёх, наголо бритых молодых парней и девицы при волосах цвета мальвы. Про себя отметил, что все четверо были в грубых армейских сапогах, с повсюду натыканным пирсингом: в носу, ушах, бровях, в верхней губе… У девицы в каждом ухе по дюжине колец; к ним, на каждом из десяти совершенно разного цвета ногтей — по тщательно выписанному, маленькому цветку. Мадам Эрман приветливо беседовала с ними на голландском; она у дочери и посадку головы переняла: едва приметный наклон в очаровательной улыбке, но Шарли улыбалась лишь себе самой. Меня пригласили присесть к ним на чашку чая.
Я был заинтригован диском в руках Шарли. Всё с той же бессмысленной улыбкой она положила его на стол.
— Можно? — вежливо поинтересовался я, прежде чем взять его в руки.
Сорокапятка. На фото обложки все четыре гостя, в том же нелепом обличии. Правда, там присутствовал и пятый персонаж: некая молоденькая блондинка, при вздыбленных волосах и чёрной чёлке, понуждавших к мысли о фотомонтаже, так уж та не соответствовала сидевшему перед моими глазами оригиналу.
На фото была Шарли, и диск тот был записан ею.
Из пёстрой смеси французского, английского и голландского с грехом пополам я себе уяснил, что после плотной осады множества «суперских» фирм и года, без малого, ожидания, зацепились партнёры за поверившую в них Sony Holland. Те им даже на радио батавов, знатоки истории так голландцев кличут, тест учинили и, бац! Приняты на ура!
Бедняжка Шарли! Она и себя-то не припоминала, не то чтобы мечту, пусть уже и в явь обращённую — ну, так хотелось группе сюрприз ей преподнести, только сюрприз, да ещё какой! преподнесла им она…
Чуть больше года тому назад она подсела к ним, напросившись на «баржа стоп» — то же, что и «авто стоп», только плывёшь на какой-нибудь идущем по каналам корыте — и пребывая в восторге от открытия, что они музыканты, предложила им себя на роль вокалистки. Её пение настолько их подкупило, что они уговорили её остаться и записать с ними пару песен, одну из которых написала Шарли. Они даже контракт по полной форме заключили. Шарли, как вы помните, только что меня оставившая и сблизившаяся вновь с матерью, ушла и от них. Совсем недавно один из них дал о себе знать и мадам Эрман рассказала ему обо всём, что стряслось с её дочерью. Она пригласила их затем и в Лаетхем, в неугасимой надежде вынудить затуманившееся сознание Шарли хотя бы к какому-то, пускай даже временному улучшению. Шарли приняла их с ангельской улыбкой; отныне та стала на любые вопросы единственным ответом. Как дела, Шарли? Какое у тебя платье красивое, Шарли! Сегодня дивная погода, не правда ли? И улыбается Шарли.
В Heaven Taggers поняли серьёзность положения. Шарли солистка. Её раздирающий, берущий за душу голос, схожий по тембру с голосами Ким Кэрнис и Бонни Тейлор, вместе с необузданностью её натуры как раз и стали тем самым козырем, убедившим фирму грамзаписи сделать свой выбор.
Угроза нависла не только над существованием группы, но и над отпечатанными обложками диска с пятым на них участником, погрузившимся в тишину. Первой на диске значилась песня с названием: «I want to bee free» и будила во мне некие воспоминания.
В отчаянии от всего, на их головы свалившегося, приятели просили отпустить Шарли в поездку по тому же самому пути, каким добрались они в первый раз до Амстердама: взяв её на борт в Лувьере, баржа прошла по Центральному каналу до Самбры, из неё попала в Маас и, миновав Льеж, Визе и Маастрихт, поднялась до славного голландского порта, где многие матросы хотят «потанцевать».
Мать заявила, что это ничего не даст. Она едва не вспылила на осмелившихся перечить ей юнцов; тем, видишь ли, не понравилось, как она отзывается о дочери. А что? Всё, как есть, и ей лучше знать, как с ней обходиться, и не время теперь ей бродяжничать.
— Ну, а диск-то мы можем выпустить?
Та махнула в их сторону рукой, вроде как давая понять: «Делайте, что хотите, только оставьте в покое мою дочь», и молодые люди, лет на сто за визит свой состарившись, ушли восвояси.
Перед тем, как расшаркаться, позволил я всё же себе спросить у мадам Эрман, прекрасно, как впрочем большинство буржуа из Ганда, говорившей по-французски, не могли ли мы прослушать запись. Но, вместо ответа, она пошла и разыскала виолончель; ту самую, что купил я дочери её, забравшись в кредит, попал я тогда с игрушкой этой в полную задницу, и Шарли заиграла.
Мать её на небеса воспарила.
А я… ну, что я? Я среди беснующейся в восторге публики был и, как и все, устроил моей хард-рокерше, в одночасье ставшей звездой овацию. Сюита номер один соль мажор Баха; я её ещё как-нибудь услышу…
Диск вышел… в ранее отпечатанных конвертах. «I want to be free» имел международный успех. А вот продолжения, в силу обстоятельств, не состоялось; никакого тебе «follow up».
В тот раз, впервые узнав в льющейся из радиоприёмника, записанной уже при мне песне голос Шарли, я подумал, что из другого мира явилась она. Того мира, что открылся ей по воле Сезама, но перед раскрытой дверью его застыла она, обессилев, и так и не войдя… в мир канувшей в прошлое мечты… позабытых, поразмётанных, что твоя листва по ветру, надежд из предшествующей жизни.
Друзья её, те не устояли перед возможностью в него проникнуть. Видел я эти «Taggers» в одной из передач о поп-музыке. Безо всякого зазрения совести девица та, при сиреневых волосах, подражая и значит узурпируя, опошляла тот самый голос, самовольно вселяясь в него, выкрадывая то, что столько раз раздирало на части и пугало меня в эпоху моего непонимания, от чего Шарли хотелось освободиться.
От себя самой, быть может?
Что ж, тогда она во всём преуспела.
«I want to be free».
Вот и свободна она теперь, моя Шарли; плывёт, среди ускользающих воспоминаний своих… сама себе на уме…
Декабрь, двадцать первое, восемь утра, мгла, но снега нет. В аэропорту Завентем пока что совсем тихо. Пью кофе, в зоне прилёта. В восемь тридцать у меня встреча с Пьереттой и представителем Дентостар; нам должны принести билеты на десятичасовой вылет: рейс 432, компания Сабена, до Нью-Йорка, аэропорт Кеннеди. Чемодан свой я поставил на тележку, та в метре позади меня. Оборачиваюсь как раз в тот самый момент, когда с ней сближается, не вынимая рук из карманов, некий тип. Дружески улыбается мне:
