Двое садятся напротив на корточки.
— Макуха.
— Вовка Седой.
Коляну за пятьдесят. Эти двое чуть моложе. Все трое в новой полосатой форме.
— Этапом на Гари идем с Владимирской области. Здесь у вас пересылка, пару дней перекантуют и дальше.
Завязывается разговор. В камере несносный запах и ощущение обволакивающей мерзости. Кроме меня, на это никто не обращает внимания. Про себя жду, когда за мной придут. Мое пребывание вместе с полосатыми является грубейшим нарушением режима содержания: если высокое начальство узнает — дежурному за эту ошибку головы не сносить. Но в коридоре все тихо. Колян начинает разговор:
— У меня уже шестая ходка, а такого, как на Свердловской тюрьме, нигде не видал — все режимы в этапках перемешаны, чай — по четвертаку плита, когда везде по червонцу. Коридорные — одни чурки, хуй по-русски договоришься. Шмоны хуже, чем в концлагере — дубинвалами раскумаривают. Беспредел.
— В натуре, бля буду... — поддерживает разговор Макуха, затягиваясь самосадом.
Угощаю сигаретами.
— У, бля, фильдиперсовые куришь, — искренне удивляется Седой, затягиваясь на полный вдох.
— По первой ходке? — спрашивает Колян. — По первой — ништяк. Можно на этом затормозиться. А когда по шестой, хули тут уже менять. Седой, вон, уже по двенадцатой, и все — за карман. Троячок отмотает и опять в трамвай. Долго-то на воле не задерживается.
— Да нет, по полгода бывало...
Пошел разговор по душам.
— Ты, Александр, не смотри на полосы, под этой робой тоже люди есть. По жизни правильные — и по этой, и по той. А вот, затянуло в трясину, в натуре, хуй выберешься. Что такое шесть ходок? — четвертак почти безвылазно. Даже мать с отцом похоронить не смог — червонец чалился. Да все здесь — так. Идти после звонка не к кому. Хаты нет — коммунисты забрали. Родных нет.
Да если и есть — кому ты на хуй с такой судьбиной нужен? Только матери. А ее уж нет. Здесь еще хуже — надо выжить. Ни жены, ни биксы... Вот только такая, как эта крыса...
Он выдохнул дым и с силой швырнул окурок в сторону гальюна. Зинка поймал его на лету и стал жадно докуривать, обжигая разбитые губы и пальцы.
— Может, дать ему сигарету? — спрашиваю у Коляна.
— Пошла она на хуй! Все равно скоро крякнет — вишь, как встанет, так в штопор входит. Вальты уже разбегаются, а сроку еще впереди — пятера. Хоть бы на этапе хвост не отбросила — затаскают по операм.
Рассказываю про «полосатика» с простреленными ногами.
— A-а... Идет этапом такой. Не с нами, правда, но мы о нем знаем. Никто в него не стрелял, просто пургу первоходам гонит. Замастырился, под гангрену хотел закосить, чтоб на больничку съездить. Весь нарывами пошел, вот и привезли. А вы купились на эту хуйню? Поди, еще подогрели?
— Подогрели.
— Это туфтогон натуральный. Но развел красиво — ему считается, хе-хе... Их таких знаешь сколько по стране катается? Нам-то гриву сильно не причешешь, мы-то уже мурые. А вам, кто с мамкиными пирожками на тюрьму заехал, — проканает за будь здоров.
«Вот тебе и полосатый», — подумал я.
— Чем всяких фуфелов греть, лучше б нам чего подогнали. Нам еще по пересылкам толкаться и толкаться... Не в обиду, Александр, может, подогреешь? Рублем или шмоткой какой, если не жалко... Нет, ты не подумай, я макли не навожу, я так, чисто по-арестантски. Давай коцами махнемся, а? Тебе еще долго здесь торчать, а мне откидываться скоро. Хоть по-человечьи выпулиться отсюда.
— Твои мне размером не подойдут, хе-хе...
— Хуйня, разносятся.
— Давай эту тему закроем, — сухо обрываю его.
— Ты не подумай... я не по беспределу. Я чисто так, на желание.
«Еще один полосатый, но уже с другим подходом. А начинал красиво», — думаю с досадой.
Подключаются еще двое.
— Да сменяй, Саня, хуля тебе? А человек тебя помнить будет.
Отказываюсь наотрез, с угрозой в голосе. Все трое — шкеты малого роста, заморенные по казематам. Я — двухметровый и только что с воли. «Если что — перебью всех троих».
За дверью голоса и беспорядочный стук.
— Дежурный! Где у тебя Новиков сидит?
— В девятой.
— Как в девятой?! Ты что, охуел — там полосатые!
— Там нет никого!
— Открывай.
На пороге майор с папкой в руке.
— Как нет никого? У тебя что, глаза пиздой обшиты?!
— Так я думал... товарищ майор... я думал, пустая.
— Если, блядь, мне из-за этого попадет, я тебе пасть порву! — рявкает на коридорного майор и поворачивается ко мне. — А ну, бегом на коридор, с вещами! Сейчас разберусь, как ты сюда попал!
— Хуля ты микрофонишь, начальник, он же не сам, в натуре, забрел! Это твои овцы рамсы попутали, а на пацана жало точите...
Кидаю окурок Зинке и выхожу.
— Бывай здоров, Санек.
— Пока.
Меж охраной брань, крик — меня потеряли. В поисках обшарили все боксы, никто и подумать не мог, что я в «девятке».
— На шмоне был?
— Был, — спокойно вру дежурному.
— Он с полосатыми сидел, обшмонай еще раз! — ко мандует майор.
После утреннего обыска с Засом этот кажется пример кой у портного.
— В одиночку его.
Через два часа — баланда, проверка и — в 38-ю.
К концу октября допросы неожиданно прекращаются. Повисает непонятная пауза. Целыми днями маюсь бездельем и нехорошими предчувствиями. Терняка, наоборот, днем таскают на допросы. Возвращается он мрачный, задумчивый и злой.
— Все, суки, меня сдали. Все, кого кормил-поил. А я их, блядей, покрываю. Нет, надо написать явку и всех их — под сплав!
Мысль о явке с повинной не покидает его ни на минуту.
Советует сделать это и мне. Вспоминаю Яблонского и начинаю настораживаться. Но камерка два на четыре — не уйти, не уединиться.
Ношу подозрения в себе, не подавая виду. У Терняка те же следователи, а значит, можно ждать всякого. Как бы то ни было — скука и тоска одна на всех. Разгоняем ее перепиской с женскими камерами. Пишу им какие-то слюнявые стихи, в полушутку. В ответ получаю залитые слезами малявы, полные больших и маленьких женских трагедий.
Иногда искренние и горькие до слез. «Разбитых пар и судеб месиво...» Из них потом и сложится песня «Женский этап». В тюремной романтике есть своя прелесть: она вся из нервов. Нервы болят, свербят, гудят... Но выйдешь на свободу — сразу проходят. И все становится похожим на просто страшный сон. Но мы пока еще в неволе, поэтому малявы к нам и от нас идут потоками. Интересно и по-ка- торжански романтично. До глубокой ночи — переписка, утром — сон вповалку. Одно такое утро взрывается ударом сапога в дверь и воплем:
— На коридор без вещей! Дезинфекция!..
Вскакиваем как один. Терняк бросается складывать
продукты в полиэтиленовые мешки.
— Давай, гаси все по мешкам. Сейчас опрыскают, суки, им по хую!
Заталкиваем сигареты и все съестное в сумки, выходим в рубахах и тапках. Запах клопомора — по всему корпусу. Выедает глаза и бросает в тошноту.
В камеру входят трое в респираторах. Один тащит бачок, постоянно подкачивая, второй льет из штуцера на стены, на железки кроватей. Третий отворачивает и швыряет на пол матрасы, подушки и одежду. Заливают добросовестно — ни одного сухого места.
Загоняют в камеру. В ней как в душегубке. Петруха кидается на верхний шконарь откупоривать окно.
— Так ведь и сдохнуть можно, — сетую я.
— Сдохнуть — нет. А вот башка три дня трещать будет — это да, — успокаивает Терняк.
— Надо в баню проситься.
— Да кто тебя вне очереди поведет? Сиди и охуевай до пятницы. Сегодня среда, терпеть два дня.
Клопов становится меньше, но ненамного. В этом яде тонут любые запахи, даже табачный дым пахнет по-другому. Единственная отдушина — положенная каждый день часовая прогулка. На нее — как на праздник. Проходит она в бетонном боксе, накрытом решеткой. Над решеткой — часовой с собакой. Над часовым — небо. Благодать...
— Начальник, давай еще полчаса погуляем — в камере душняк!
Часовой молчит. Просим еще и еще раз. Молчит.
На четвертый или пятый раз наконец отвечает со среднеазиатским акцентом:
— Щто до меня доебался? Гуляй, я тебе не вигоняю, за тобой другие началство придут. Хочешь, с моим собакой погуляй, хи-хи-хи...
Так проходит еще пара пропахших клопомором дней. Настает банная пятница. Привычный удар ключа о дверь, и голос коридорного:
— Терняк, готовься с вещами! Остальные — на прогулку.
— А в баню?
— В ебаню! — гавкают за дверью.
Терняк бледнеет, опускается на шконарь и, глядя в пол, вздыхает:
— Все. Переводят в другую камеру. Решили суки по тюрьме прогнать.
Ключ снова колотит в дверь.
— Ну что, готовы? Выходи.
— Давайте, мужики, хоть попрощаемся. Когда еще свидимся... — сдерживая слезы, бормочет он.
Обнимаемся, крепко пожимаем руки и выходим с Петрухой.
— Будьте здоровы, мужики! — кричит нам вдогонку Терняк, и коридорный с размаху захлопывает дверь.
Грустно и понуро идем гулять, понимая, что вернувшись, его уже не застанем.
