Ты, что возникла из ничего, — говорила она, — и что пришла из ниоткуда. Сладкая, как свет, и невидимая, будто ночь. Всё, что происходило вокруг тебя, весь воздух, которым ты дышала сквозь материнские поры, всё небо, что плыло вверху, и все камни, что лежат под землей, — всё это вмещается в твое сновидение. Всё, что ты видишь во сне, что ты рождаешь, просыпаясь, — всё служит тебе этой ночью, всё кружит над тобой, как звезды вокруг пустоты. Тепло поднималось из рек, чтобы тебе не было слишком зябко в дороге. Травы росли из земли, чтобы ты ступала по ним, идя с Востока. Звери брели за твоим дыханием, грея своими боками черную утробу ночи, и духи летели вверху, как ласточки, высматривая тебе место для отдыха. Из звездного неба сделана твоя голова. Из лунных лучей сотворен твой правый глаз, из желтого солнца — левый. Из комет и небесных камней твои зубы. Из октябрьского тумана создана твоя кожа. Из дождей явились твои легкие, а из засухи бьется твое радостное сердце. Из стеблей горьких растений вырываются твои руки, из сочной кукурузы обозначаются твои икры. Когда ты открываешь глаза, растет месяц, а когда закрываешь — тонут рыбацкие лодки. Когда ты вздыхаешь, женщины расчесывают волосы печали и грусти, а когда видишь во сне небеса — коровы наполняются молоком.
Все, кто пришел приветствовать тебя, все, кто пойдет за тобой по горным тропам, поют теперь только для тебя. И у каждого из них под нёбом прячутся ласточки, устраиваясь там на зиму. Поскольку нам вместе зимовать, вместе пробираться сквозь снега, переводить наших животных через замерзшие реки, гнать перед собой бесконечные стада, перегонять их через перевалы, через глубокие зимние ночи, через заснеженные города и железнодорожные пути. Спи, пока не проснулись птицы на плечах уставших мужчин и не остановились сердца в груди тех, кто тебя любит. Когда ты проснешься, воздух тронется и потечет на запад, забирая с собой все наши желания, все тайные слова, которые мы говорили тебе. Когда ты проснешься, ты укажешь нам путь из этой пустоши, ты прочертишь для нас длинную тонкую линию, которая и выведет нас ко всем тем, кто когда-то нас оставил.
И, сказав это, она замолчала. И все, поняв ее, начали выходить из палатки наружу, туда, где ждала взволнованная толпа. Она вышла последней, ей освободили место, она встала перед мужчинами и женщинами, обведя всех внимательным взглядом. И все напряженно ждали, что же она скажет.
— У нее золотые глаза и смуглая кожа, — сказала женщина торжественно. — И раз мы уже дошли до этих далеких мест, раз мы уже остановились посреди этих полей, назовем ее Мокой.
Горячий ветер поднялся после этих ее слов, срывая с голов шляпы и взъерошивая женщинам длинные волосы. Женщины воздели руки к небесам и начали выкрикивать что-то радостно и беспамятно, и мужчины следом за ними выбрасывали в черный октябрьский воздух стиснутые кулаки, благодаря местных духов за благосклонность и снисхождение и прославляя новорожденную принцессу Моку — гаранта их безопасности и транзитности, королеву монголов, властительницу серебряных перстней ФК Шахтер, золотоглазую спящую красавицу, которая подарила им всем надежду.
Среди всего этого шума и гама Каролина взяла мою руку и повязала на запястье тонкий красный шнурок.
— Это тебе на память, — сказала, — об этой ночи.
И толкнула меня вперед, прямо в радостную, бурную толпу, которая тут же закрутила меня и потащила за собой сквозь ночь, мимо мерцающих огней. Они все шумно поздравляли друг друга, обнимаясь и подпрыгивая вверх, повисая на плечах своих друзей и забегая в густые дымы, что низко стелились от поздних костров. Я бросил взгляд назад, но Каролина уже успела исчезнуть. Ее нигде не было. И только ветер развевал стяги Евросоюза над палатками, поднимал в небо пыль, освобождая путь веселым медноголосым мужчинам, что собирались в круг и пели песни непонятного содержания и неслыханной силы. И дети стремительно пробегали мимо взрослых, проскальзывая между ног мужчин и уклоняясь от женских объятий с визгом и смехом, врезались во тьму, взбалтывали туманы и сбивали с небес звезды длинными сухими палками, и звезды, осыпаясь как орехи, звонко бились о брезентовые крыши палаток и попадали в костры, выбивая из них снопы искр, залетали в карманы и подставленные шляпы, брызгая светом и холодным соком. Скотина, которую согнали с места гам и суета, двигалась сквозь лагерь, выбираясь в долину, с ее тишиной и холодной бочковой водой. Ленивые коровы обходили женщин, что повязывали им на рога ленты и платки, тяжело ревели, спускаясь с этих сумасшедших холмов. За ними бежали овцы и козы, и дети ехали верхом на них, как настоящие кочевники, как невиданная дьявольская конница, что пробилась сюда сквозь дожди и засуху и теперь подбиралась к самым плодородным долинам и угодьям. Женщины в халатах и дождевиках танцевали вокруг костров, двигаясь заученно и легко, чувствуя друг друга и повторяя своим танцем движения птиц и животных, которых им доводилось видеть.
Я уже измучился от этого всего, поэтому, пробившись сквозь очередную детскую ватагу, направился к палатке. Зашел, переступив порог. Телевизор всё так же освещал ночной воздух мягким невесомым сиянием. Каролина лежала на спальнике, страстно целуясь с мускулистой блондинкой в оранжевом комбинезоне. Блондинка успела снять с Каролины свитер и целовала ее темные тяжелые груди, а Каролина ерошила ее коротко стриженные светлые волосы, расстегивая пуговицы на комбинезоне. Я сделал вид, что смотрю телевизор. Но Каролина сразу меня заметила и начала целоваться еще более страстно. Я попытался незаметно выйти.
— Герман, — крикнула Каролина, смеясь. — Ты куда?
— Ничего-ничего, — ответил я. — Продолжайте.
— Не бойся, — продолжала смеяться Каролина. — Иди сюда.
— Не хочу вам мешать.
Блондинка подняла голову и тоже посмотрела на меня.
— А ты нам не мешаешь, — сказала она.
— Ты нам помогаешь, — прибавила Каролина и снова засмеялась. — Хорошо, ложись спать.
Они лежали обнявшись и с интересом смотрели, что я буду делать дальше. Я подумал, что неправильно было бы куда-то идти. В конце концов, — подумал, — каждый празднует как умеет. Нашел свой спальник, залез в него и, отвернувшись к стене, злобно заснул. Когда засыпал, они всё еще целовались.
— …и сказала, что ты здесь, что ты остался.
— Остался?
— Да.
— А почему она меня не разбудила?
— Сказала, что ты спал, как младенец.
— Как младенец? Как это — как младенец?
— Крепко.
— Хорошо, хоть документы не забрала.
— Почему они меня бросили?
— Герман, — сказала Тамара устало, — что я могу сделать?
— Ничего, — ответил я недовольно.
Неблагодарное занятие, связанное с припоминанием и сопоставлением. Солнце бронзовым корпусом проплывало наверху, словно аэростат, дрейфуя по теплым воздушным потокам. Проснувшись около полудня, я долго припоминал прошедший день и эту бесконечную ночь. Припоминал песни, имена и лица, ловил запахи жилья, в котором проснулся, прислушивался к сквознякам и тишине. Тишина пугала: неужели все еще спят, — думал я, — наверное, праздновали до утра, так что теперь отсыпаются перед далекой тяжелой дорогой. Вылез из спальника и увидел, что ни Каролины, ни ее подруги-блондинки в палатке нет и что я тут остался вообще один. Более того, палатка была пуста, не осталось в ней ни спальников, ни одежды, ни черно-белого телевизора. Книги, сумки, карты и носки — всё это куда-то исчезло. Предвидя недоброе, я вышел на улицу. От лагеря остались руины и пепелища. Черные худые дымы тянулись в небо, словно голодные кобры. Вытоптанные тропинки складывались в странный непонятный узор, по которому пилоты и птицы могли воспроизвести маршрут передвижения диких восточных племен в неизвестном направлении с сомнительной целью. Непонятно было, когда они снялись с места, как остались незамеченными и почему я ничего не услышал. Посреди поля стояла пара больших, раздутых изнутри воздухом палаток и торчали мачты с флагами Евросоюза, а поодаль, в долине, стояли биотуалеты, возле которых крутились несколько солдат, пытаясь погрузить синие кабины на прицеп армейского буксира. Рядом с буксиром, на месте бочек с водой, белела церковная волга. Туда я и пошел.
Тамара выглядела подавленной, говорила неохотно, но вынуждена была мне всё объяснить. Сказала, что с утра ей позвонила Каролина, просила заехать забрать меня, пояснила, где это находится, извинилась, что причиняет столько хлопот, но заверила, что взять меня с собой не было никакой возможности, потому что монголы считали это плохим знаком и вообще угрожали разорвать все отношения с миротворческими силами.
— Ну хорошо, — говорил я, уже сидя на заднем сиденье и считая сухие октябрьские тополя, растущие вдоль дороги, — а тебя она откуда знает?
