Нонна, распластанная, лежала. Откинута тонкая ручонка с синеватыми венами, от нее трубочка поднимается к стойке с баллоном. «Под капельницей».
— Венчик! — тем не менее она радостно произнесла, приподняв головку.
— Лежите! — молоденькая сестричка воскликнула. Улыбнулась мне: — И так у нее сосуды тонкие, трудно попасть.
«У меня руки тон-кия!» — помню, Нонна так говорила. Для больницы это, конечно, проблема.
— Спасибо вам! — сестричке сказал.
— Венчик! — Нонна, похоже, довольно бодро себя чувствовала, несмотря на иглу в руке. — У меня к тебе просьба. Убери тарелки, пожалуйста, что у меня тут… скопились. — Она виновато глянула на даму-соседку. Услышав такую речь, та любезно со мной раскланялась. Идут, вижу, дела!
— Сделаем! — стал составлять тарелки.
Вот уж не думал раньше, что счастье — за всю жизнь самое острое — в больничной палате меня ждет! Единственное уже место на земле, где именно я конкретно нужен! И даже — незаменим! В других уже всех местах — например, в вагоне с виагрой — кем угодно я заменим. А тут — единственный, кто сделает все… чем другие брезгуют. Только я могу! И абсолютно, кстати, не брезгую. Котлеты, кстати, делись куда-то с тарелок. Собачка? Лишь присохшие макароны остались — а это вообще ерунда!
Пошел. Побежал почти. С пирамидой тарелок — к туалетам. Тут мелькнула смешная мысль: может, с ее тарелками надо в женский? Да нет, все равно надо в мужской! — усмехнулся. Вот уж не чаял никогда, что возле больничных туалетов радоваться буду! Но не припомню, где в последнее время такое счастье испытал. На поправку идут дела! И какие люди тут чудесные — ту же молодую сестричку взять или соседку, интеллигентную даму. Понимает все, деликатно сочувствует. Тут же из туалета вышел старичок, увидел меня, радостно засуетился, дверь придерживал, пока я с тарелками входил. Чудесно — и он тоже свое место нашел, где в его годы полезен может быть и даже приятен! Больничный рай? Как переход к раю настоящему? Скинул крышку с ведра, стал туда с тарелок соскребать ложкой. Да, состав мусора тут разнообразный: прогорклые окурки, тампоны окровавленные, чьи-то трусы обкаканные. Жадно вдохнул. Привыкай, не стесняйся. Третье дыхание твое, может быть, самое глубокое.
Сполоснул тарелки чуть теплой струей, составил горкой, по коридору понес. Встречая взгляды, почему-то лихо подмигивал: все о’кей!
В столовую внес, обклеенную веселыми аппликациями, тарелки на клеенку поставил: вот! Пожилая нянечка, что управляла тут, — седая, краснолицая — всплеснула ладошками:
— Это супруга ваша прислала? Ну молодец!
Обратно как на крыльях летел. И вдруг — Нонну увидал. Топает понемножку своими крохотными ножками!
— Ве-еч! — радостно проговорила. — Что ли выписывают меня?
— Ну!.. А кто тебе сказал это?
— Сестричка! Ну… сказала она, что капельница эта последняя. Кончен курс. Ве-еч!
— Ну чаво тебе?
— Узнай, а? Ить интерес-на!
— Ну а что? Можно! Вместе пойдем?
— Не-е. Я боюсь. Я лучше тут тебя буду ждать. Вдруг ты выйдешь и скажешь, — она мечтательно сощурилась, — поехали домой!
— Жди!
Я сам похолодел от столь неожиданной возможности — как-то не подготовился. Думал… А что вообще-то я думал? Что вообще-то хотел?
Хорошо, что перед входом в кабинеты врачей был такой отросток-аппендикс, закрытый занавеской. Я хоть постоял там немного, приходя в себя. Нонну домой? Прекрасно. И ее бредовая собачка к нам перебежит, и прочие чудеса начнутся. Нет, надо сначала понять. Я вернулся к ней.
— Занято, — безмятежно улыбаясь, сказал я. — Счас. Посидим маленько.
Я собрался с духом.
— Да, кстати, — как бы вскользь, лишь бы протянуть время, сказал я, — тут Настю встретил на лестнице… чего плакала-то она?
Глазки Нонны, весело, оживленно бегающие, остановились, словно пойманные, нижняя челюсть выдвинулась вперед, крупно дрожала.
— А тебе что? — проговорила она совсем другим, глухим голосом.
— Да так просто, — беззаботно ответил я. — Ждем! — Я кивнул на занавеску: —…Так чаво?
— Ты тоже пришел мучить меня?
— Нет… просто я спрашиваю, — начал злиться и я. Значит, только ей можно страдать, к остальным это право не относится?
Я смотрел на нее.
— Пристала ко мне… — Нонна, пытаясь успокоиться, надувала красные щечки мячиком, потом шумно выдыхала воздух, удерживая слезы. Но они все равно проступили на глазах, — …почему я пью, — отрывисто проговорила она.
— Где?.. Здесь? — пролепетал я.
— Ну а где же еще?! — вдруг произнесла она хрипло и грубо, вовсе в другом обличье… но такое мы тоже видели.
— Так ты пьешь… здесь? — проговорил я.
— …Нет, конечно! — с какой-то хамской ухмылкой сказала она. Так. И это она хочет выписываться?
— Ну и оставайся тогда тут всегда, если тебе так нравится! — тоже грубо произнес я. У меня тоже есть нервы!
— Вон-на что! — произнесла она нагло.
Я сидел раздавленный полностью. А только что ликовал! Идти к Стасу? Но с чем? Мы долго молча сидели. Вдруг — словно переключатель щелкнул — она засияла снова, улыбалась весело и слегка плутовато:
— Ве-еч! Ну сходи, а?
Не в силах сказать что-либо, я поднялся с трудом. Пошел. Зачем-то задвинул за собой занавеску. Постоял. Но что можно выстоять тут? Испариться бы лучше совсем, чтобы не решать, не думать! Два решения — и оба ужасны. Трудно какое-либо предпочесть. Глаза не разбегаются, а, наоборот, сбегаются к переносице, чтобы не видеть ничего. Назад хода нет: что я ей скажу? А вперед? С чем я оттуда выйду? С каким решением? Одно знаю — с ужасным. Приятных решений тут нет.
Что она сейчас там сияет, не исключает того, что час назад она обдала Настю ужасом. Наверняка то есть! И так, видимо, будет всегда, раз Стас решил ее выписать: ничего больше сделать нельзя. Остальное — мое. Третье дыхание. Самое большое счастье бывает, оказывается, между ужасами! Я постучал.
— Да, — донесся усталый голос.
Замотали его! Чуть приоткрыв дверь, я влез в щелку: может, так больше понравится ему? Дальше особого простора тоже не наблюдалось: узкий кабинет, заставленный столами, Стас — в дальнем углу.
— Садитесь, — произнес он.
Я втиснулся между двумя столами.
— Как раз хотел с вами поговорить, — сказал он без всякого энтузиазма. Начало не предвещало ничего хорошего — конец, думаю, будет совсем плох. Хочешь — ну так говори! Вместо этого он долго сосредоточенно играл в бирюльки — поднимал с магнитной черной тарелочки гирлянду скрепок, любовался ею, опускал и вытягивал снова. Совсем, видно, выдохся — рта не может открыть! Открыл-таки.
— Ну что… — Стас произнес.
— Ну что? — я повторил как эхо.
— Состояние, в общем-то, стабилизировалось.
Вопрос только — какое состояние?
— Острый алкогольный психоз, опасный для окружающих, удалось, к счастью, снять.
Я кивнул, соглашаясь.
— Могу вам сказать теперь — стоял вопрос о буйном отделении, и довольно остро. Один голос перевесил — чтобы лечить ее здесь.
Я всегда был за демократию.
— Ну а теперь… вы видите, — он гордо сказал.
Я кивнул. Одобряюще. Понимающе. И с оттенком признательности, я надеюсь?
— А до бесконечности мы ее держать не можем. У нас ведь здесь не клиника, а НИИ. Научные кафедры. Нас в первую очередь интересуют больные… подтверждающие, так сказать, наши теории! — Он улыбнулся.
— А она — не подтвердила? Никакой теории? — Я натянуто улыбнулся. Скоро кожа лопнет от этих улыбок! Уж не могла подтвердить какую-нибудь теорию! Даже в сумасшедшем доме оказалась глупее всех!
— Ну почему? Подтвердила, — продолжал улыбаться Стас. — Но старые. Давно известные.
Что дура дурой и останется! — самая старая и самая верная теория.
— Вы хотите забрать ее? — Стас как-то опередил не только мои слова, но и мои мысли.
— Да, — быстро произнес я. А что мне оставалось.
— Но вы осознаете… — проговорил он.
Осознаю. А куда денешься?
— Но… от тяги к алкоголю… вы ведь избавили ее?
Помолчав, Стас покачал головой.
— Если вам кто-то скажет, что лечит алкоголизм, бегите от такого человека немедленно. Это шарлатан! — Он произнес это, видимо, гордясь своим глубоко научным… бессилием.
— Значит… — проговорил я.
— Значит, — подтвердил Стас. Мы молчали. — У вас есть на что опереться? Заставить ее сопереживать чему-то… за что-то почувствовать ответственность? Отвлечь ее, хотя бы чуть-чуть, от постоянных мыслей об алкоголе?
— Ну… всякие… семейные притчи, — улыбнулся я.
— Слова, слова, слова! — вздохнул Стас. — К сожалению, это не то!
Ну почему же? Словами как раз удавалось мне держать наш мир в гармонии. Такая работа.
— Мне кажется, у вас нет… морального веса, чтобы влиять на нее! — произнес Стас. Второй раз. — Другой вариант, — сказал он, поняв, что подавил меня полностью, — интернат.
