Пришитый к его плавкам красный лоскуток обозначал рыбку. Точно такая же рыбка красовалась у него на боксе с фотоаппаратом. Чувствовалось, что бокс тяжел — сразу заметна была работа от руки, и несколько странно выглядели на болтиках невинно оттопыренные младенческие соски: чтобы внутрь не просачивалась вода.
То был Генкин «индейский вождь». Или аргонавт, если судить по надписи на маске.
Роберт Николаевич задержался для беседы с «аргонавтом». Любопытство являлось у него профессиональной чертой. Он изучал характеры, интересовался подробностями житейского пути индивидуумов, попадавших в поле его зрения, вникал в их внутренний мир. Творчески обогащаться Роберту Николаевичу помогал метод прямых расспросов.
Нил относился к этому методу скептически. Но помалкивал. Все-таки тут он был не совсем компетентен.
Среди волн на полосатом надувном матраце плавала изящная жена «аргонавта» — может быть, она даже уснула там.
Глядя на нее, Нил огорченно заметил:
— Боже, какого только не придумает человек насилия над водой! Вот он уже изобрел надувной матрац…
Вскоре их догнал Роберт Николаевич. Он тихо улыбался.
— Однако занятный тип! Вы заметили у него на шее амулет — отшлифованный камешек?
— Да, — презрительно сказал Генка. — А у его жены такая блестящая клешня краба на цепочке висит. Они сами всё это шлифуют, наводят блеск, как в настоящей мастерской. Нижут на бечевочки мелкую ракушку. Запасают сувениры!
— Так вот, парень говорит, что попал вчера в огромного лаврака. Говорит, не было счастья, пока плавал без амулета. Как надел, тотчас лаврак и спекся. Говорит, потрясающий был лаврак: силуэт резной, хвост четкого рисунка, стремительных линий, глаза как линзы. — Роберт Николаевич явно не без зависти вздохнул. — Вы видели у него ружье с пробковой ручкой? Видели, какие жуткие тяги из ленточной резины?
Генка сухо уточнил:
— Из резинового бинта. А вообще ерунда. Никакого лаврака он не убивал, врет все… Я же знаю. Я тут каждый день брожу. Его эти тяги как раз и подводят: резина мощная, отдача сильна — и удар получается неточный, гарпун вибрирует, ходит туда-сюда. Я же видел его охоту.
Нил молча раздевался.
Роберт Николаевич недовольно посапывал: ему очень понравилось ружье «аргонавта». Он, конечно, заметил и блекло-оранжевую клешню краба, чуть сбившуюся с шеи на забронзовевшее округло-покатое плечо его жены: плавучий матрац как раз пристал к берегу.
— И амулет этот ерунда, — не унимался Генка, реалист, каких в этом возрасте поискать. — Что такое: надел не надел, убил не убил?.. Это даже не предрассудок, а…
— Это блажь, — подсказал Нил.
— Вот видите. Это блажь. Я тут всяких уже перевидал, в Бетте. Есть настоящие спортсмены, за ними не угнаться. Даже мечтать нечего. А больше фокусников разных: то стуком о ствол ружья будто бы приманивают рыб, а то красятся в марганец под цвет водорослей и устраивают засады… А нужно вот что всего-навсего: хорошо нырять, умело стрелять, ну и, разумеется, знать рыбу. Потому что каждая рыба требует особого маневра. Даже глупый горбыль.
И тогда Роберт Николаевич сдался. Ему понравился задор, с каким Генка отстаивал усвоенные им простые, но незыблемые истины. Как говорится, он еще не чуял в нем беды…
— Старик! — воскликнул Роберт Николаевич, обнимая Генку. — Ты меня убедил. На твоей стороне трезвый опыт, это уже кое-что… Да плюс прямолинейность, которая нам, увы, уже не свойственна. Я верно говорю, Нил?.. Но ведь, по совести говоря, правда же, парень колоритен? Нет, почему вы молчите, мужи?!
«Тоже мне — «колоритен»! Побрякушки на шее «под туземца», аргонавт он липовый», — непримиримо подумал Генка. Он терпеть не мог разных таких кривляк, а именно этот «стильный охотник», по Генкиным понятиям, и был самым что ни на есть типичным кривлякой и позером. Гонор есть, а дела сделать не умеет. Да еще и врет что-то, будто лаврака убил. Лаврак — это ого-го рыбина! С ним схватиться — может быть, и смелость нужна, одной сноровки мало.
Вынеся это «частное определение», он успокоился. Правда, уже в воде. Но вода хоть что остудит, хоть кого освежит.
После штормовых дней к берегу нагнало мириады основательно потрепанных медуз. В воде они напоминали массированный десант парашютистов.
Генка скользил сквозь их плотный заслон, разгребая медуз рукой, отодвигая их стволом ружья. Студенистые комочки щекотно касались шеи, плеч — оставалось только стерпеть это. Потому что аурелия. — безвредная медуза. А огромные красавицы пилемы, чьи стрекательные органы способны причинить раздражение кожи, встречались здесь редко. Но и пилему можно было стерпеть.
Генка немного понаблюдал за шустрыми ласкирями, обгрызающими края зонтиков аурелий. Бедные аурелии никак не могли оторваться от своих мучителей.
Пронеслись перед маской узкие, как молнии, и так же холодно сверкнувшие сарганы. Их спасало змеевидное тело. Стрелять по такой мишени было бы так же безрассудно, как тщиться пальцем проткнуть небо.
Генка перевернулся на спину — ив поверхностном слое воды, как в зеркале, опрокинуто отразились барельефы сосновых корневищ, хитро закрученных на скалах, и сами скалы, и что-то еще. Но вот прошмыгнул полосой ветерок — и мелкая рябь взблеснула стеклянными чешуйками, этакой непрочной черепичкой. Преломившись о черепичку, на дне взыграли зайчиками лучи.
Генка залюбовался своими руками. Они казались розовыми-розовыми и даже слегка размочаленными. Ногти отливали опалами, сердоликами, аметистом… То были вовсе не Генкины руки, то были длани юного суетного божества с пляшущими на них солнечными узорами, и божественной безделушкой выглядели водонепроницаемые часы с черным циферблатом в кайме тихих радужных бликов. Ружье стало нематериально легким и голубым. И вкрадчиво влекла в себя голубая глубь…
Было так хорошо на душе, и душа моря была так покойна и доверчива, что он даже перестал думать об охоте. Он ощущал себя натуралистом, для которого важно узнать, но не обязательно убить.
Вон, скажем, мимо той барабульки он никак не мог проплыть равнодушно.
Рыбка забавно копошилась в песке усиками-ножками, иногда зарывалась в него по самое рыльце, а затем переплывала дальше. За ней, как следы, оставались ямки.
Рыльце у нее было тупо срезано. Чешую пятнали кроваво-ржавые разводы. Еды в ней, правду говоря, нашлось бы немного. Но остановись, мгновение! Ее весьма высоко ценили именитые древние римляне, о ней писали и Сенека и Цицерон… Может быть, даже Аристотель. Впрочем, сей грек о чем только не писал, даже о ловцах губок, которые погружались на дно в вертикально перевернутых горшках, надетых на голову, — в этаком прообразе нынешней Генкиной маски с трубкой!
Мгновение не остановилось, и Генка забыл о барабульке. Его окружили прелестные крошечные рыбки — их называли ласточками или монахами. На ласточек они походили раскорячистыми хвостиками, стригущими воду, как ножницы. Ласточки держались стайкой, но рассредоточенно. В испещренной бликами воде их окраска представлялась фиолетовой, почти кобальтовой, но при ближайшем рассмотрении тельца просвечивали рыжеватинкой. Они совсем не боялись пловцов, никого они не боялись и были не по-монашески любопытны. Иной раз Генке мнилось, что они тычутся рыльцами прямо в стекло маски, но стоило протянуть руку, как их будто ветром сдувало.
Сопровождаемый эскортом ласточек, Генка сделал еще один разворот и поплыл к Нилу, который, кажется, что-то выследил.
Нил выследил симпатичную кефаль. Он лежал над ней, а рыба, увлеченная скусыванием какой-то живности с водоросли, его не замечала. Соблазнительно синела ее мускулистая спинка.
Подкравшись на расстояние верного выстрела, Нил нажал крючок. Но что он, что он делает?! С кефалью такие шутки плохи, она даром свою жизнь не отдаст!
Ленясь нырнуть, Нил поспешно подтягивал рыбу за гарпун-линь, и она, что есть мочи трепыхаясь, сползала со стрелы. Нил, правда, успел перехватить стрелу раньше, чем кефаль соскользнула с нее.
Ему повезло! Генка не мог спокойно вынести этого зрелища, ведь поведение Нила противоречило элементарным правилам охоты. Но потом он вспомнил, что Нил однажды жаловался, будто у него уже на двух метрах глубины дико ноет зуб и саднит в ухе. К тому же победителей не судят, а Нил, при нырянии зажав на стреле свою добычу, бурно плыл к берегу.
Да, сегодня погодка установилась что надо! Море совсем заштилело. Только вдали вода приняла оттенки пронзительной синевы и казалась ершистой, словно по ней прошлись рашпилем.
Растянувшись на горячих камнях, Генка прислушивался к тому, как что-то блаженно замирает у него в настуженной середке. Это проникали внутрь электрические токи солнца. Краем глаза он смотрел на горизонт, протертый рашпилем. Завзятый катер, похожий на жучка-плавунца, тащил куда-то в сторону Туапсе невообразимую махину красавца танкера. Был виден даже буксирный трос — он обозначился в струящемся мареве провисшей разжиженно-стеклянной нитью. С неисправного танкера доносились удары молота обо что-то железное, гулкие, как из пустой бочки.
