В коморе стояли два сундучка и один большой сундук. Там было белье, одежда, сапоги нашего Михайла, и в комору никто не смел без него заходить. Раз попробовала было кривая Мавра что-то свое поискать, да и заклялась. Я мог забежать, но если Михайла не было, сейчас же уходил.
За этой коморой была вторая, где складывали лопаты, грабли, тяпки, кайла, всякий мелкий огородный инструмент, веревки, доски, ведра, поливалки, разную мелочь. В третьей коморе хранились садовые принадлежности, корни, семена, луковки, зерно. В четвертой стояли разные экипажи — нетычанки,[15] брички, дрожки, сани, фаэтон, и так далее. Далее были конюшня, коровник, корма, овес, дерть[16] (давленный ячмень), запасы маиса,[17] семечек, кормовой фасоли, овса, бочка ворвани (неочищенного рыбьего жира),[18] крупная соль, всякие садовые продукты, деготь, зелень, смола, и так далее. Потом шла пустая комора для наседок, курятник, гусятник, где были и утки. Последней стояла высокая клуня[19] с разным инвентарем, напротив были амбары для зерна, свинушники, индюшачий дворец, пустой сарай для сушки белья в дождь. Напротив, через двор, был ледник, к нему примыкал погреб, овощной сарай, баня с предбанником, телятник и ягнятник, потом шел невысокий забор, летом весь в капуцинах, и в конце его, за калиткой, наш старый дом.
Над всеми службами были обширные чердаки, и везде в них гнездились голуби. Голубей у нас было много, пар двести-триста, и мы вынуждены были забирать молодых голубей на жаркое, иначе они бы “съели нас”. Этого я не понимал, но все же боялся, чтоб голуби, действительно, не набросились на нас и не заклевали до смерти! Михайло утверждал: “Их непременно надо есть, а то — самих съедят!” Ну, раз Михайло, значит… Да кроме того, их у нас вкусно готовили в сметане, с тертым сыром… Иной раз были еще с шампиньонами (Михайло говорил — “печерицы”), так это было нечто такое, что… отец всегда говорил внушительно: “Сначала рюмку лимонной, а потом — шампиньон с кусочком голубиного мяса, в соусе… Прелесть!” Но мне по временам казалось — какая там прелесть, если каждый день дюжина на столе? Вот если бы рубленые котлеты…
Тетя Анна возражала: “Ну, как это можно? Голуби…” а отец говорил: “А ты попробуй!” Тетя вздыхала, пробовала, потом сознавалась: “Грешница я!.. Ну, давайте мне тоже… — и вздыхала, — а ведь правда, вкусно-то как!”
Михайло тот был тверд: “Мы их кормить должны? — Должны! Ну, так пусть и они нас кормят!” Кур, цыплят, уток, гусей у нас тоже — сколько угодно, но… почему-то жареное или вареное мясо, рубленая котлета больше привлекает. На птицу и смотреть не хочется! — “Оно, коли кажный день, так и лебедя на захочешь!” — резонно отмечает Михайло: “Взять, скажем, «прасол», вымоченную соленую рыбу в Великом Посту… В первое время, так и три рыбины съешь! А ведь чебак наш величиной с «сазана» (карпа). Ну, а к Страшной неделе уж и смотреть на него не хочется! Надоел, значит…”
Праба возмущается: “Ничего голуби не надоели. Вот когда вырастешь, не раз пожалеешь, что отказывался! Вот увидишь”. Так оно, конечно, и вышло, но что знает ребенок? Вот только, что после слов Прабы стал есть голубятину. Надо!
Весна шла, летела, мчалась, каждый день горел по-иному. Другие цветы цвели. Вот и вишни покраснели — Боже мой, вишни! Целый день в саду гул пчелиный, пчелы цветы осаждают. Синее небо ласково сияет. Белые облачка плывут. Голуби в небе кувыркаются, штопором вниз падают. Они безудержно плодятся. Еще на старом гнезде сидят три голубенка, а рядом мать уже новое гнездо сделала, новых детей высиживает… Действительно “съесть могут!”
Началась Петровка. Я как-то пропустил Пасху, так радовался весне и цветам. Помню, что было светло, весело, вкусно, но и только. Должно, еще мало понимал. Природу же я понимал сердцем и душой. Вот она, цветущая, поющая, веселая, живая природа, как она чудна и неповторима!
Но Прабка была другого мнения: “Ты на чердаки лазал? Посмотри, голубиных вшей набрался! Ступай сейчас же купаться!” — и долго меня терла жесткой тряпкой в мыле, потом, оплеснувши теплой водой, растирала одеколоном, пудрила остро пахнувшим тальком. Терла она нещадно, так, что кожа была красной. Зато как свежо и приятно было потом!
Этим день мой кончался. Немного позже ужинали, а затем, помолившись, ложились спать “с курами”.
Небо синело. Загорались звезды. Мама озабочено ходила, открывала окна. Ночью, при закрытых окнах, душно. Аромат цветов вливался в дом, ходил по нему, из угла в угол. Как чудесно пахла календула с капской фиалкой! Приятен был и мягкий шелест листвы. Чуть пахло откуда-то соломенным дымком. Перекликались собаки, изредка ржал конь, доносилась песня, или зов хозяйки: “Марь-я! — а-а! Иди ужинать!” Но девица судачила где-то с подругами или стояла у плетня с милым. Какой там ужин, вечеря,[20] коль милый тут же, рядом…
Я молился за папу, маму, Прабушку милую, за Марусю, нашу служку, за котов Ваську и Костю, за Жука: “Господи, спаси и помилуй всех нас, защити и сохрани!” И не снилось мне, что будет время, когда полностью все мы поймем грозное значение жизни, когда Бог перестанет миловать и защищать! Я был мальчиком. В детстве все было хорошо и спокойно.
Последнее, что еще помнил я, засыпая, был звездный свет, видный в окне, чудный хор кузнечиков, славивших Бога, и удивительно тонкий, гвоздичный аромат ночной фиалки.
Мама еще что-то делала, когда ее позвал отец: “Что ж ты не ложишься? И сама не спишь, и другим не даешь!” Тогда только она тоже улеглась.
Дом наш зажил своей жизнью, о которой днем мы не знали. Стояли по углам и колебались тени, вытягивались, сходились, как будто о чем-то совещались, потом блеснул луч неполного месяца, прошелся по дорожке, остановился у коврика, сверкнул в цепочках лампадки, отразился от ризы иконы Казанской Божьей Матери и тронул сухой букет иссопа, заткнутый за иконы.
В саду чуть шелестели ветви, шумела листва. Пахло цветами еще крепче, чем вечером.
Пропели петухи и смолкли… Все заснуло, затихло, мирно улегнулось. Больше не было ни звука, только мягкая, неслышная ночь шла.
Летом отец вставал в полчетвертого, еще до зари, умывался, читал в зале утренние правила перед иконами, потом выходил к чаю. Мать вставала еще раньше, и к четырем все было готово и лежало на столе: варенье, пирожки, либо блинчики, ветчина, сыр, сухарики, масло, хлеб, а на краю стола ласково шипел, полыхая паром, самовар. Отец благословлял стол, здоровался со всеми и садился на свое место. Мать наливала ему первый стакан чаю с лимоном и ставила рядом сахар, мед, варенье. Отец спрашивал, как всем спалось, пробовал свой чай и клал в него мед, или сахар, а то — варенье. Мы делали то же, и чаепитие начиналось, и кончалось в полпятого. В пять отец уходил в сад, а мы — каждый шли в свою сторону. Мама уходила на кухню, где распоряжалась, мы же — на речку, в лозняки, брали лодку, плыли осматривать верши.
Мавра выгоняла коров в сад, а Михайло выводил коней и гнал их на речку, где те купались и пили. Тем временем Мавра кормила свиней, а наша мама — птицу. Голуби кружились вокруг нее, садились ей на плечи, на голову, а потому она всегда для этого надевала плащ с капюшоном и таким образом избегала голубиных отметок. Гуси, куры, утки, индейки — все толклось под ногами, того и гляди, на кого-либо наступишь.
Раздав зерно, мать уходила в сени при кухне, снимала плащ и шла следить, как мыли и рубили зелень. Там уже поспевало тесто на пироги, жарилась начинка, тушился зеленый лук, укроп, петрушка, а за столом допивал свой чай Михайло. Он завтракал после всех. Там же орудовала и Праба Варвара, встававшая раньше всех и возжигавшая священные очаги семейства. Она всеми правила, в том числе и мамой, которая в этом сознавалась: “Ну, кто же может перечить Прабе? Она-то все знает лучше всех”. И действительно, Праба все в лучшем виде знала, и уж если скажет, так прямо отпечатает. Даже тетя Аня, и та Прабы боялась, а про отца и говорить нечего: если Праба чего не хотела, так она прямо говорила: “Праба не хочет!” — и больше ни слова. Раз Праба, значит, все — крышка! Да и правда, она нам все свое отдала, любовь, жизнь, здоровье, а мы — перечить будем? На что же это похоже будет?
Отец работал в саду, опрыскивал яблони, подрезал, прививал, лечил повреждения, если зайцы кору подгрызли, завязывал, смолой смазывал, парафином, или белил стволы известкой с мукой. Если с мукой, дожди не смывают. Затем он высаживал дички, сажая сразу на постоянное место, чтоб не пересаживать потом: “Дешевле выходит!” — пояснял он, — “а чтоб земля не гуляла, фасоль рядами посажена. Летом снимаем хороший урожай, а фасоль саженцы подкормит! Она ведь землю удобряет”. Так мы, еще дети малые, уже знали, что “фасоль землю удобряет”. А в жатву сами видели, сколько возов фасоли в Азов уезжало! Прямо воз за возом — и все время. Как не убедиться, если своими глазами видишь?
