Вот уж за трамваем–то она точно не побежит, сколько б ее ни тянули за руку. Думает, незаметно?
— Все, я решил, пошли домой. Я не могу тащить тебя силой, — он повернул в обратную сторону. — Сейчас–то ты что упираешься?
— Просто тошнит, и ремешки на босоножках… Я не пойду домой.
— Я уже совсем не пойму, чего ты хочешь.
Господи, как она понимала, чего не хочет! Не хочет на аборт, это точно. Но не потому же, что муж спешит на работу!
Хоть бы трамваи остановились, что ли… Или бы в консультации прорвало трубу.…
— Я подожду здесь, на лавочке. Предупреди, если долго.
Сонная регистратура, настороженное трюмо, пронумерованные двери, двери, двери… Здесь ждут.
— По талонам?
— Живая очередь.
— Мини–аборт, не температурим? Валерьянку берем дружнее!
Забыла тапочки. За дверью звякает… Лучше на воздух.
— Ну, ты что?
— Седьмая в очереди. Дай анальгин. И ношпу дай. Схожу еще посмотрю… Теперь четверо передо мной. Дай еще на всякий случай. Жарко… Вон ту белую в сарафане видишь? Она уже все.
— Ирин, так невозможно, что ты бегаешь? Я поймаю машину — я же вижу, что ты не хочешь.
Она хотела, чтоб он не хотел… или хоть кто–нибудь, кроме нее. «Отче наш, иже еси на небеси…»
— Лёнечка, все.
— Сделали?
— Нет, одна девушка передо мной. Уже зашла, наверное. Все. Моя очередь.
— Ну, давай. С богом…
«Господи, останови меня!»
— Следующая!
Предыдущая корчится на кушетке. Еле живая, уже выпотрошенная, молоденькая. Не догадалась взять анальгин, постанывает.
— Эй, Закирова, тебе плохо?
— Нет, хорошо.
Бледная, за живот держится… «Господи, покажи, что ты есть…»
— Женщина, вы отвечать не будете?
— Вы мне? С десяти, по пять, через двадцать пять, с восемнадцати.
— Залезайте. Что, рожали тоже в трусах?
Ну, да, конечно, как же она… Сейчас все закончится, уже берут инструменты… Вдохнуть поглубже, расслабить живот. «Господи, не допусти!!!»
— Вам лучше прийти через три дня.
— Что??!!
— В понедельник сможете прийти? Пусть подрастет, тогда получше сделаем. Срок маловат.
Она вскочила с кресла. Она же знала: срок не бывает маловат. Пусть подрастет.
— Держите направление. Да что с вами?
— От анальгина… А если я не приду? Если вообще не приду, анальгин не был вреден?!
Она задыхалась от счастья. Так хорошо, что просто страшно. Сердце стучало, как ребенок в животе.
— Что с тобой? Иркин, тебе плохо?
— Нет, Лёня, нет. Меня не взяли… Мне хорошо…
С избытком хватало пса, доставшегося от друзей, а девчонки все время просили кого–нибудь маленького, чтоб вся любовь умещалась на ладошке. Маша принесла белую мышку, назвала Цуцей, Зойка тут же выклянчила в детском садике вторую, уже рожавшую Мамочку. Самки порой дрались, их рассаживали в трехлитровые банки. Тогда Цуца умудрялась подпрыгнуть до горлышка, прогрызть дырочку в марле и перебраться к ненавистной подруге. С возрастом они стали неразличимы. Однажды летом о мышках забыли на двое суток и, спохватившись, обнаружили, что одна догрызает вторую. Прошло два года, полновесный срок мышиной жизни — хотелось думать, что это было не убийство, а санитарные работы.
Чижа завели уже при Лёльке. Купили в сквере солнечной осенью. Зоя с Лёлей начали клянчить, Маша хмурилась, выясняя, кто будет ухаживать, Лёня невыразительно ворчал. Меньших братьев мужского пола муж не жаловал ни в животном, ни в человечьем обличье и с собакой вел борьбу за территорию. Может быть, потому, что пес прибыл к ним не щенком, а подростком, он не признавал за ним права лаять, скулить, испытывать тоску и находиться в спальне. Заступаться было бессмысленно: самцы, взывающие о сочувствии, Лёню раздражали.
С чижом было иначе. Тогда в сквере Ира заметила, что ему ужасно хочется купить птичку. Чиж заполнил пространство квартиры звуками леса и летней жизни. Лёня свистел с ним по утрам, разглядывал, выпускал из клетки и не сердился, обнаруживая в ботинках пятна помета. Несчастье случилось в декабре, когда уже ни чиж, ни освещение не спасали душу от темноты. Наверное, он ударился о стену. Ира как раз собиралась в гости, ждала детей и не сразу поняла, насколько чижику плохо. Между прочим втолковывала Маше, что вызов ветеринара обойдется, как три чижа.
— Мама, ты что?! Пусть умрет?… А мы нового купим?!
— Машенька, от болезней не умирают… Ты на бабушку посмотри.
Ира с детства жила с ней в одной комнате и считала, что «смерть» — ужасное слово, которым бабушка любит всех пугать. Она сначала боялась, потом привыкла, и теперь уже Ириным детям приходилось выслушивать прогнозы и диагнозы.
Бабушка как–то разбудила: «У меня пульса нет! Я умираю». Стала рассказывать, как ее обрядить, как уложить на столе. Тогда жили на первом этаже, бабушка боялась, что в подъезде «будет не развернуться», и хотела, чтоб гроб непременно выносили в окно. Она не объясняла, что болит, но с любопытством, с каким–то праздничным оживлением готовилась встретить смерть. Ира впервые увидела, как бабушка ждет и как боится: она взяла фальстарт, собралась слишком рано и теперь, чувствуя, что перехаживает, беспокоилась, что вот–вот начнется.
Обычно приступы случались перед отпуском, в разгар укладки чемоданов. Бабушка в парадной ночной рубашке, младенчески розовой, расшитой шелковой гладью, появлялась в дверях. Густой запах перестоявших духов полз из комнаты.
— Ирина, скорую срочно вызывай! Скажи: пожилой человек, голову обносит.
Врач торопливо перебирает ампулы.
— Бабушка, у вас почки здоровые?
— Почки больные. И давно.
Бабушка держит паузу. Медсестра резиновым шлангом перетягивает ей руку.
— Чем больные?… Что у вас с почками, бабуля?!
— А я с тридцать пятого года детей не снашивала, аборты делала из–за почек.
— Пиелонефрит у вас?
— Да вы выслушайте. Я в маленьких сроках делала, жалела. А муж не жалел меня совсем, сына хотел.
— Вы адельфан переносите?! Или верошпирон?!
— Я все переношу. Это врачи думают, что стариков лечить не надо… По край могилы стояла, по край могилы! Мне профессор Николаев сказал: «Гражданочка Каменских, какая же вы, прости господи, мученица!» Он руководство дороги лечил, профессор Николаев. Пораньше, говорил, придете, почище сделаем.
Медсестра вводит в вену лекарство, бабушка переводит дыхание, крутит головой в поисках того, кто бы ее дослушал.
— Диагноз на бумажке записал: «Всю жизнь храните! Любой ценой». Муж прибежал: «Тася, срочно! Дают персональный вагон». На повышение пошел. Я побежала вещи грузить, бумажку–то куда–то и положила.
Ей исполнилось восемьдесят, потом девяносто — Ира стала пугаться каждого приступа и на вопросы врачей отвечала не лучше бабушки.
Чиж топорщился у нее на ладони. Позвонили ветеринару, услышали: «Надавите на грудку, загляните в зрачки». Что тут можно было увидеть… Комочек перьев, он просто вдруг перестал быть живым. Ира завернула птичку в тряпочку и очень быстро — до прихода младших — выдолбила под тополем ямку и забросала мерзлой землей. Детям сказали, что чиж улетел.
С каждым годом ноябрь длился все дольше. Тополь зашкаливало в окне. Ира представила себя деревом, ждущим зиму. Замерзают соки, умолкают желания. Холодно. Затаиться, не двигаться. А тут ветер…
— Мамочка, я рассказ написала! — Лёлишна подпрыгивала, сжав коленки. Глаза сияли. — Только он в голове.
— Напиши на компьютере, Лёлькин. Я устала. Пусть тебе Зоя поможет.
Рассказ набирали несколько дней. Погода выправилась, пошел снежок. Потом выпало столько снега… Столько снега не выпадало даже в детстве. Снег обозначил все линии, все пунктиры. Все, что торчало из земли, из столбов и из стен, все, что забыли строители и не спилил «горзеленстрой». Снег лежал даже на вертикалях.
Был праздник тополя в окне спальни. Праздник снега. Праздник веток и маленьких веточек — вчера их будто и не было, они проявились сегодня, и каждая держала свой белый ком. Хотелось лениться и нежиться…
— Мамочка, текст! У меня теперь текст рассказа!
Все черты природы (текст рассказа)
Я очень люблю животных, и наш рассказ об этом. Жила–была девочка, она очень любила животных. Её звали Элин, но ни папа, ни мама не любили животных. У неё папа работал в цирке, а мама — директором зоопарка, а Элин было 11 лет, а у нее была подруга Кейт. Как–то раз после школы они пошли в магазин животных. Там Элин увидела маленького коала. Он был такой хорошенький, что она подумала, что он в ней нуждается. И она купила его и для него корм.
