А за окном погода манила. Я подумала, что каникулы ещё не скоро, что Юрка последнее время какой-то грустный, и вообще на чердаке все о чем-то шепчутся, а мне не говорят. Наверное, Кеху надо спросить — она мне точно скажет. Или Лёньку. Ирка не скажет, она вредная, сожмет губы и процедит: «Мала ещё!»
Наконец, Колька объявил голосование. За Ромку и за Вовку все проголосовали единогласно «за». Вот почему нельзя было сразу проголосовать?
* * *
У ворот школы первого сентября всегда толкается куча разного народа. Одни встречают детей, другие провожают. Нас никто не встречал — мы уже взрослые. Поэтому на толпу я не обратила совершенно никакого внимания! Но тут меня окликнули.
Я в изумлении оглянулась. Никого из знакомых. Только один молодой высокий парень смотрит на меня и почему-то улыбается. Улыбается знакомой Юркиной улыбкой. Я прищурилась. Нет, этого парня я не знала! Коротко стриженный, одетый в потрепанные штаны, футболку, за спиной рюкзак.
— Не узнала, да? — Парень рассмеялся Юркиным смехом.
И тут я его узнала!
— Ой! — Я прикрыла рот ладошкой. — А ты чего с собой сделал-то?
— Да так. — Он провел ладонью по макушке, словно сам не веря, что у него теперь такие короткие волосы.
Ребята — Машка, Вовка, Толик, Сашка и ещё один Сашка — деликатно отошли в сторону.
— Я в армию ухожу, — сказал Юрка.
— Уходишь?
Он кивнул.
— Вот пришел с тобой попрощаться.
— А как же институт?
— Видишь ли, Жека… — Юрка помялся немного. — Меня отчислили.
— Отчислили? За что!
— Из-за Булгакова.
— Подрался, да?
Юрка вздохнул, улыбнулся совершенно незнакомо: горько, немножечко зло, — и ответил:
— Почти.
Он тут же суетно полез в рюкзак, достал старую, немного потрепанную книжку, «Три толстяка» [6].
— Это тебе. На память. Я её очень любил в детстве.
— Спасибо.
Я взяла книжку, прижала её к груди.
— Ты, Жека, только не плачь. Хорошо?
Я кивнула: не буду. Хотя так хотелось! Он обнял меня.
— Ну, пока, Жека.
— Пока.
И Юрка ушел.
* * *
Шло время.
На чердак я больше не ходила. Без Юрки стало там не интересно, да и вообще всё пошло как-то не так! Еженедельные собрания навевали то тоску, то стыд. Единственным развлечением было наблюдать, как фашистка усердно втискивается за школьную парту. И то быстро приелось. На собраниях все занимались чем угодно, но только не участвовали в обсуждении.
Колька тоже сильно изменился. Ходил он теперь важный, то и дело задирал нос и задирал окружающих, а ещё совался во все щели. Даже порой казалось, что лицо его вытянулось, заострилось, чтобы удобнее было подслушивать, подсматривать. Тут же бежал к Пантелейщине-фашистке, рассказывал все то, что ему удалось разнюхать. Ужасно гордился этим! Говорил, что поддерживает мораль в школе. Говорил с такой искренность, с такой честностью в глазах, что даже бить его не хотелось. Кольку начали сторониться, даже старшеклассники, а Машка вообще теперь старалась не смотреть в его сторону.
Я тоже изменилась. Во-первых, к собственному стыду начала задаваться вопросом: а хочу ли я вообще быть пионером? Ведь в моих книжках всё совсем иначе! Пионеры гордые, сильные, ничего не боятся, не лебезят, свершают настоящие, взрослые поступки. Таким пионером был, например, Юрка. А в школе я таких вообще не знала. Лёнька не считается — он хулиган. Кеха тоже — у неё дедушка. А про Вовку, Машку, Толика и двух Сашек говорить вообще нечего! Они еще не пионеры. Значит, тоже не считается. А что тогда считается?
С ужасом ждала своей очереди.
* * *
Моя очередь наступила в декабре, накануне зимних каникул. Вместе со мной собирались обсудить Игоря Лугового, нашего Горюшу. Его так прозвали за то, что Людмила Михайловна вечно вздыхала «горе ты мое!», ставя ему очередную двойку.
Всё началось, как обычно. Фашистка втиснулась за парту, я вышла к доске, выскочил Колька.
— Я предлагаю проголосовать «против» Левадной, — сказал он.
— Чего! — не сдержалась я.
Ну, попадись мне, Коленька!
— Она не достойна быть пионером по многим причинам. Во-первых, ты, Женя, — обратился он ко мне, — вечно отвлекаешься, скучаешь на сборах, как будто общественная жизнь класса тебе не интересна!
Я вздохнула: а что поделать?
— Ты неряшлива.
Я опять вздохнула: с этим трудно было поспорить.
— Вот где твои манжеты? Воротничок?
— Утюгом сожгла, — честно ответила я. — Мама новые не купила. Что я могу поделать, если дефицит в стране?
Колька сердито поджал губы.
— Да и потом. Что это за прозвище такое — Жека. Почему Жека?
— А мне нравится! Это от Жакони [7], моя любимая книжка была в детстве. Вот и прозвали.
— А еще она спорит много! — продолжил Колька.
Ну и подумаешь! Я отвернулась.
— Я считаю, что у Жени Левадной неправильный, упрямый характер, — подытожил Колька. — Ей нужно работать над собой, а нам всем — помочь ей в этом. Взять шефство. Да, Женя хорошо учится, но её поведение оставляет желать лучшего…
— Зато она добрая! — не выдержал Вовка. Даже с места вскочил. — И животных любит! И читать.
— Это, конечно, хорошо, — сказала фашистка. — Но девочке, действительно, нужно больше следить за своей внешностью, манерами и общением. Я её не раз видела в компании с Оксаной Кислицкой и Леонидом Нечаевым.
— Так мы из одного дома! — возмутилась я. — Что мне с соседями поговорить нельзя?
Фашистка поджала накрашенные губы.
— Голосуем! — выкрикнул Колька.
Я сжалась. Толик, Вовка, Машка, Сашка и ещё один Сашка дружно вскинул руки вверх. Ещё несколько ребят подняли руки. Уфф!
Почти счастливая я пошла на свое место.
К доске вышел Горюша.
Горюша стоял у доски так, словно у него спрашивали урок, который он не выучил. Кольку он не слушал, лишь мотал кудрявой бычьей головой, что-то бубнил — то ли соглашался, то ли нет.
— Игорь, ты не ходишь ни в один кружок! — прыгал вокруг него Колька. — Увиливаешь от общественных обязанностей. Позоришь весь класс! Ужасно учишься! Вот сколько у тебя двоек в этой четверти?
— Много, — вздохнул Горюша.
— А еще ты неряшлив! Вот у тебя пуговица на одной нитке болтается, вот-вот отвалится!
Колька подскочил к Горюше и сорвал с его пиджака несчастную пуговицу!
— Ты чего!! — неожиданно взревел он. — Меня мамка заругает. — Горюша большими руками схватил Кольку, отобрал пуговицу, сунул её в карман. — Думаешь, ей делать больше нечего, как пуговицы мне пришивать? Нехороший ты, Колька, злой!
Мы опешили. Таким Горюшу мы ещё не видели.
— А ты! Ты! Драться, да! — Колька взвинтился, забрызгал слюной. — Ты не достоин, быть пионером! Ты даже не достоин, носить октябрятский значок! Ты — двоечник! Ты — позор всего класса! Бойкот тебе надо объявить! Родителей в школу! Отца! Мать! На собрание! Родительское! Педсовет! Бойкооот ему!!
Мы все замерли. Открыли рты. А Колька прыгал блохой, истошно кричал, размахивал руками, Горюша стоял спокойно, низко опустив свою кудрявую бычью голову, все бубнил на счет оторванной пуговицы, как будто сейчас для него это было самое важное!
И тут вдруг Толик — воспитанный, интеллигентный Толик! — грохнул о парту стопку учебников и закричал на весь класс:
— Да у них маленький дома! И отец умер! А вы! Вы все!..
Воцарилась тишина. Колька замер в нелепой позе. Все посмотрели на Горюшу, а он боднул своей кудрявой бычьей головой, всхлипнул. Всхлип мгновенно превратился в рыдание. И он выскочил из класса.
— Горюшенька! — закричала Машка. Она схватила портфель, рванулась, пинком открыла дверь и исчезла в коридоре.
Мы — я, Вовка, Толик, Сашка и ещё один Сашка — бросились следом.
* * *
Их мы нашли в укромном уголке на первом этаже, рядом со спортивным залом. Машка сидела на лавочке и пришивала оторванную пуговицу, рядом — Горюша; он плакал, закрыв лицо большими руками. Мы встали полукругом. Что делать, никто из нас не знал. Что сказать, тоже.
Обернулись на топот. Это был Колька. В руках он держал портфель Горюши.
— Я вот… — промямлил он и замолчал. Он смотрел на нас всех — как Машка пришивает пуговицу, как Горюша плачет, как мы стоим полукругом.
— Уходи, — сказал ещё один Сашка и отвернулся.
Мы все отвернулись.
Я была готова просто разреветься от обиды!
Сесть на асфальт и заплакать!
Ухх!
А они заржали. Самый рослый из них помахал моим абонементом.
— В кино, малявка, собралась?
Зимний абонемент в кинотеатр «Пионер» [8] подарила тётя Зина — всем нам шестерым на Новый год. А фильмы шли как раз жутко интересные! На многие без абонемента не попадешь!
