«А мне за Вас, Людмила Михайловна!» — чуть не закричала я. Но не крикнула. Промолчала.
Все промолчали.
И за нас стыдно.
Машка расплакалась.
Кольку это только распалило. Он стыл прыгать, кричать:
— Поклянись, что никогда больше не будешь врать!
Машенька!
Машка подняла свое красное, заплаканное лицо. Посмотрела на нас.
— Клянись! Перед всем классом клянись.
— Я честное пионерское…
— Не смей! Забрызгал слюной Колька. — Ты ещё не пионерка! И никогда ей не станешь!
— Я… клянусь… — Машка закрыла лицо руками.
Не надо, Маша!
— Я больше… никогда… не буду врать… Никогда!
* * *
Машка шла быстрым шагом, сгорбившись. Мы бежали за ней, кричали. Она даже не оглядывалась.
На следующий день она не пришла в школу. После занятий мы все — уже пятеро! — пошли к ней. Открыла тётя Зина.
— Маша болеет. К ней нельзя, — сказала она и захлопнула дверь.
Маши не было всю неделю! К ней не пускали, трубку она не брала. Мы даже не видели её в окне.
Колька ходил гордый, довольный. А Толик помрачнел, перестал играть в шахматы. Теперь он просто сидел на перемене, сложив руки на парте, уставившись в одну точку. Да и вообще все мы стали какими-то не такими! Весь класс. Вся школа. Без Машки всё почему-то стало совершенно другим. Ненастоящим. Чужим.
А в следующий понедельник случилось вот что!
На третьем уроке я отпросилась в туалет. Наш девчачий туалет, находится рядом с лестницей, и на этой лестнице я увидела дядю Костю, Машкиного отца! Он поднимался на третий этаж! Я окликнула его. Он обернулся.
— Маша болеет, — быстро сказал он. — Женя, где у вас здесь кабинет директора?
Я показала.
Мне стало холодно и страшно.
Я бегом кинулась в класс.
— Атас! Атас! — запрыгала я на месте, пытаясь привлечь внимание друзей. Но ребята сосредоточенно что-то писали в тетрадках: увы, сразу же после первого класса нас рассадили: Людмила Михайловна посчитала, что мы слишком сильно друг друга отвлекаем.
— Левадная, что ты прыгаешь, как блоха, — сделали мне замечание.
А! всё равно!
— Дядя Костя здесь! — зашипела я на весь класс. — Дядя Костя! Он к директору!
Толик вытянулся, побледнел. Вскочил.
— Рублёв! — заорала учительница, но в классе его уже не было. — Дневник его сюда. Калачиков, ты слышишь?
Ещё один Сашка смотрел на распахнутую дверь и не слышал.
— Твой дневник тоже потребовать?
Тогда ещё один Сашка встал и пошёл. Шёл он непривычно. Резко, ломко. На учительский стол он положил два дневника.
— Калачиков, это что такое? — взревела Людмила Михайловна.
— А вот что! — И ещё один Сашка ушёл.
Просто ушёл!
И мы тоже — Сашка, Вовка, я — встали, положили на стол дневники и ушли.
… Толик всё ещё стоял на лестнице.
— Машку переводят в другую школу… — сказал он.
* * *
Нам поставили «двойки» за поведение. Вызвали родителей в школу. Разобрали на собрании. Все качали головами. Сперва просили, чтобы мы извинились. Потом требовали. Потом орали. А мы молчали.
Машки с нами больше не было.
И однажды, уже в апреле, когда по двору побежали ручьи, возвращаясь из школы, мы увидели грузовики. Они стоял у Машкиного подъезда. Из одного уже начали выгружать вещи. А в другой загружали последнее — это было кресло, любимое кресло дяди Кости!
Мы бросились бежать. В кабине увидели Машку.
— Машка! Машка! — закричали мы.
Она отвернулась.
Грузовик тронулся. Поехал.
— Машка! Машка!
Мы бежали за грузовиком, кричали, размахивали портфелями! Грузовик не остановился, даже не притормозил.
Машка уехала.
* * *
Мы знали, что делать.
Мы не говорили об этом, но все знали, что нужно делать!
На следующий день, после уроков мы пошли не домой — мы отошли за гаражи. Знали, что он пойдет здесь. Один.
Ждали.
Колька задержался. Увидев нас, не испугался, не отступил, хотя всё сразу понял. И лицо у него было такое честное, такое правильное!
— Сволочь! — Толик ударил его портфелем. — Сволочь!!
… Мы били его портфелями, кричали страшные, грязные слова, которые в нашем возрасте знать не положено, но мы все равно их знали, и кричали, и били. А он молчал, не отбивался. Только весь сжался, закрыл голову руками. И от этого было ещё хуже.
* * *
Назначили родительское собрание.
Мы — уже пятеро — стояли у доски. И молчали. Колька с побитой рожей сидел на первой парте, рядом с матерью и пыхтел.
Пришла фашистка. Заливисто что-то говорила.
Мы не слушали.
Мы смотрели в пол.
— Послушайте! — вдруг сказал дядя Лёша, отец Толика. — Нельзя же так! Они ведь дети.
— А моего мальчика отделали как самые настоящие хулиганы! — взвизгнула Колькина мать.
— Я вот не верю, что мой сын просто так побил Вашего сына, — вежливо возразил дядя Лёша. — Толик — хороший мальчик. Он никогда раньше не дрался. Ни разу!
— Мы это учтем, — сказала фашистка. — Поэтому «двойку» за поведение в четверти не поставим. А вот остальным…
Ой, да подумаешь! «Двойка» за поведение.
— А я вот хочу знать, почему всё произошло, — не унимался дядя Лёша. — Толик! Толя! — позвал он сына.
Толик вздрогнул, посмотрел на отца.
— Вы, действительно, избили этого мальчика?
— Да, — ответил Толик.
Все загалдели.
— Тише! Тише! — прикрикнула Людмила Михайловна.
Родители замолчали, одна Колькина мама продолжала что-то сердито бубнить.
— Почему вы это сделали? — продолжил дядя Леша. Говорил он спокойно. Толик молчал. — Я просто хочу понять.
— Потому что он гад! — вдруг закричал Толик. — Фашист! Нет, хуже фашиста! Потому что вроде как товарищ! Будущий пионер! А из-за него Машка… — Толик закрыл лицо руками и заплакал.
Нас выставили в коридор.
Мы стояли, прислонившись к стене, молчали, прислушивались.
Взрослые громко спорили. Дядя Леша взвинчено говорил:
— Вы хоть понимаете, до чего довели девочку!!
— Было собрание, — оправдывалась учительница.
Все опять загалдели.
Наконец, двери распахнулись, и родители повели нас домой.
Дома мне влетело.
— Я думала, ты хорошая, послушная девочка! — на высоких нотах орала мать на кухне.
Я сидела за столом и размазывала по тарелке кашу. Отец пялился в телевизор.
— Как ты могла пойти на поводу у этого мальчика! Да он настоящий хулиган!
— Толик — не хулиган, — буркнула я.
— Отвратительный, гнусный хулиган! Вы избили товарища!!
— Он нам не товарищ…
— Да что ты говоришь!! Что ты вообще понимаешь в жизни!! Весь нос в соплях, а учить меня будешь!! Я запрещаю тебе общаться с этими гадкими детьми!!
— Это мои друзья, мама…
— Запрещаю! Ты слышишь, что я тебе говорю! Этот Вовка твой! Он без отца, а почему без отца, ты когда-нибудь спрашивала!! Где вообще его папаша!! А Купцов!! Он сын сантехника!! Его родители — быдло рабоче-крестьянское!!
— Ты говоришь о моих друзья, мама…
— А этот Калачиков Саша!! Явно какой-то придурок!! У него, наверное, была родовая травма!! Он недоразвитый!! И родители у него явно алкоголики!! А этот Толик!! Тоже мне вшивая интеллигенция!!
— Это мои друзья, мама!
— А ты что возникаешь!! И вообще, когда мы купим цветной телевизор!! — накинулась вдруг мать на отца. — У всех нормальный людей уже есть цветной телевизор, а мы все еще в черно-белый пялимся!!
— Это мои друзья, мама!
— А ты вообще молчи! Ничего ты не понимаешь! Сопля малолетняя!
— Не смей так говорить о моих друзьях!! — вдруг заорала я так громко, что чуть сама не оглохла.
Мать уставилась на меня, захлопала ресницами. Даже отец оторвался от телевизора.
Я встала.
— Это мои друзья, мама. И я буду с ними дружить. Они хорошие. А Кольку мы ещё раз отлупим. Ясно!!
Мать разревелась.
— Дожили! Родная дочь тыкает!
Я встала и ушла в свою комнату.
* * *
В конце четверти на линейке директриса объявила, что из-за драки нас пятерых не примут в пионеры в этом году.
— Исключение можно сделать только для Анатолия Рублёва, — сказала она. — Он отличник, и отец его — кандидат наук. Если ты, Толя, извинишься сейчас перед своим товарищем, то так и быть! в пионеры мы тебя примем.
И тогда Толик громко сказал:
— Отец мой ни причем! Это я Кольку бил! И не товарищ он мне! Извиняться я не буду.
После линейки к нам подошли Кеха, Лёнька и даже Иринка. Окружили нас.
— Ну, держитесь теперь! — Кеха обняла меня. При всех! — Пантелейщина спуску не даст. Всем вам.
Мы молчали. Нас было пятеро.
О том, что Вовка утонул ещё в начале августа, я узнала лишь в конце лета, когда вернулась из пионерского лагеря, куда меня на все три смены запихнули родители подальше от города, от асфальтовой жары и подальше от моих друзей.
