Обычно мы все собирались во дворе и дружно шли. Приходили заранее — на афиши поглазеть, в тире пострелять. Но сегодня я шла одна. Так получилось! Ночевала у бабушки, заходить во двор неудобно, вот и договорились в фойе встретиться.
И вот надо же! — именно сегодня! — я с разбегу натолкнулась на эту троицу мальчишек-пятиклассников, и они отобрали мой абонемент! Главное, незнакомые, чужаки, не найдешь потом.
— Отдайте! Моё! — закричала я.
На помощь взрослых рассчитывать нечего! Хоть заозирайся! Хоть закричись! Незнакомые взрослые не вмешиваются в дела незнакомых детей.
— А мы вместо тебя сходим! — ржали пятиклассники.
Я сжала кулаки, кинулась на них — тут же оказалась в сугробе.
— Утю-тю! Сейчас заплачет! — скривил рожу хулиган.
— Это ты сейчас заплачешь!
Пятиклассники оглянулись, попятились. Я тоже оглянулась, расцвела. Рядом спокойно так стояли неформалы из моего подъезда. Трое. Все рослые, плечистые, старшеклассники. В кожаных куртках с многочисленными заклепками. Не чета вам, мелкотня!
— Жека, тебя обижают? — приторно-сладким голосом спросил один из неформалов, самый рослый, по прозвищу Балу.
Остальные двое — Серёга и Кирюха-Ларчик — вытащили меня из сугроба, отряхнули.
— Они мой абонемент отобрали! В кино! А там про Мюнхгаузена! Мультфильм! Заграничный!
— Про Мюнхгаузена? — Балу продемонстрировал пятиклассникам свои кулачища. Каждый размером с голову тех самых пятиклассников. — А ну отдайте девочке абонемент, она в кино опаздывает!
Пятиклассники заюлили, заозирались — взрослые продолжили идти мимо и не вмешивались. Неформалы нахмурились, отгородили меня своими широкими черными спинами. Я даже зажмурилась и приготовилась верещать на всю улицу. Но драки не случилось! Бросив мой абонемент в снег, пятиклассники трусливо помчались прочь, только пятки сверкали!
Я рассмеялась.
— Вот, — Кирюха-Ларчик протянул мне билеты, предварительно заботливо отряхнув их от снега.
— Спасибо!
Серега достал из сугроба меня, тоже заботливо отряхнул. И ему я сказала: спасибо. И Балу. Он стоял, уткнув массивные кулачища в бока, посмеивался. А потом сказал:
— Жека, будут обижать, ты говори, хорошо? Мы любого отлупим!
— Спасибо, — повторила я.
На душе стало хорошо так, тепло.
— И вообще заходи, — продолжил Балу. — Просто так. Мы ведь тебе всегда рады.
— Хорошо.
— А теперь беги, а то, правда, опоздаешь.
И я побежала.
* * *
В кино я всё-таки опоздала. Тётенька-билетерша впустила меня, когда в зале уже погас свет. Я села на первое попавшееся место, с краю. Видно, конечно, было так себе, но всё равно! Я смотрела и радовалась. Радовалась, что я сейчас здесь и смотрю такой замечательный мультфильм! что Балу, Серега и Кирюха-Ларчик проходили мимо! что вообще всё так получилось!
Когда экран погас, я кое-как нашла друзей.
— Ой, Жека! — обрадовались они мне. — Мы думали, что ты не придешь!
— Ну, как же! — фыркнула я. — Мировой мультфильм, правда? — И рассказала о том, почему так опоздала.
Ребята слушали внимательно, кивали головами.
— Повезло! — Вовка завистливо вздохнул. — Я бы их! Ух!
Он подпрыгнул, взмахнул кулаками. Спасти меня, например, от пятиклассника, было его тайной мечтой, которую мы все уважали.
— А пойдемте ко мне чай пить, — предложила Машка. — Мне тётя коробку зефира подарила.
— Я только домой забегу, — сказала Толик, — варенье возьму. Бабушка, знаешь, сколько варенья наварила!
— А у меня конфеты остались с Нового года. Шоколадные! — сказал Сашка.
— А у меня печенье, — сказала ещё один Сашка.
— А я пластинки принесу. Все равно у меня ни конфет, ни печенья, — сказала я. — Вовка, ты мне поможешь?
Вовка с радостью согласился: конфет и печенья у него дома тоже не было.
Вместе мы дошли до дома, во дворе разделились, чуть позже собрались у Машки. Сели пить чай, совсем как взрослые. Тётя Зина даже разрешила накрыть в зале, на большом обеденном столе, дала красивые синие чашки, несколько вазочек для варенья и печенья. Новогодняя ёлка в углу мягко искрилась разноцветными игрушками. И вообще настроение у всех было радужное, спокойное.
Мы включили проигрыватель. Сперва пили чай, болтали, ели сладости. Потом танцевали, играли в карты, смотрели журнал «Веселые картинки».
Незаметно стемнело.
— Ребята, давайте поклянемся, что всегда будем вместе! — вдруг предложила Машка.
Мы закивали — согласились.
Машка выключили верхний свет, и зажгла огни на ёлке. Ей хотелось, чтобы всё было торжественно и чуточку таинственно! Мы встали в круг, взялись за руки.
— Клянемся… — прошептала Машка.
— Клянемся! — хором прошептали мы.
Машка закрыла глаза, глубоко вздохнула, вскинула голову; её тоненькие косички подпрыгнули.
— Честное пионерское!
— Мы ещё не пионеры, — тихо возразил Толик.
— Будем же! — зацыкали все.
Дать честно-пионерскую клятву очень хотелось.
— Клянемся! Честное пионерское! — повторила Машка.
— Честное пионерское! — повторили мы и даже крепче сжали друг другу руки.
— Что мы всегда-всегда будем дружить! Всегда будем вместе! Всегда будем помогать друг другу! Чтобы не случилось!
— Клянемся! — повторили мы.
* * *
Все встали. Растерянно, испуганно.
Вместе с фашисткой в класс вплыла директриса!
— Дети! — обратилась к нам Людмила Михайловна. — Сегодня на нашем собрании будет присутствовать директор школы Антонина Викторовна.
Вот интересно: а какой смысл так пафосно говорить об очевидном?
Фашистка и директриса чинно расселись на стульях. Видимо, в этот раз Пантелейщина решила не быть «с народом».
— Сегодня мы разбираем двух ваших товарищей, — начала было Людмила Михайловна, но тут вдруг выскочил Колька.
— Извините, что перебиваю! — начал он.
Но учительница почему-то не рассердилась, а фашистка улыбнулась толстыми, накрашенными губами.
— Я как староста класса должен заботиться о нравственном здоровье каждого!
Директриса согласно закивала.
— А последнее время мои товарищи, которых мы собираемся обсуждать, стали готовиться. Предлагаю заменить одну из кандидатур!
— Например? — спросила фашистка.
— Например, вместо Газиной Елены разберем сегодня Марию Кислицину!
Мы ахнули! Машка!
Машка встала.
Директриса нагнулась к фашистке и зашептала так, что весь класс услышал:
— Кислицина? Она часом не родственница Кислицкой?
— Нет, — таким же громким шепотом ответила фашистка. — Просто фамилии созвучны. Хотя все может быть… — Она переплела толстые сосисочные пальцы на упругом, как барабан, животе.
Машка на негнущихся ногах вышла к доске.
У меня в душе нехорошо засвербело.
— Кислицина, — начал Колька, — хороший товарищ, отличница. Даже играла маленькие роли в некоторых детских спектаклях. Но все знают, что её устроил папа, режиссер этого театра. А мы не должны поощрять продвижение за счёт родственников! Каждый должен добиваться сам поставленной цели!
Толик напрягся. Сжался.
Мы все напряглись.
Машка, действительно, иногда играет в детских спектаклях маленькие роли. Хорошо, кстати, играет. Талантливо. Мы все этим ужасно гордимся, мол, наша Машка — артистка! Даже мечтали, что когда мы все вырастем, то всякий раз будем приходить к ней на спектакли и всем говорить: «Это вам она великая артистка Мария Кислицина, а для нас она просто — Машка, наш друг!»
Но тут Колька рубанул:
— К тому же она много врёт.
Толик вскочил, но на него тут же заорала Людмила Михайловна:
— Рублёв, сядь!!
Ее лицо, когда похожее на милую, добрую черепашку, теперь сморщилась, как прошлогодняя картошка.
Побледневший, дрожащий Толик сел.
— Пусть твой товарищ выскажется, — сказала фашистка, толсто улыбаясь.
А Машка стояла у доски. Помертвевшая. С широко распахнутыми глазами, словно не понимала, что происходит.
— Да, врёт! — воодушевился Колька. — Что это за дикая история про говорящую ёлку, которую ты сегодня рассказывала на перемене? Это не достойно для пионера!
Он весь раздулся, как воздушный шар. Покраснел. Вспотел.
Машка зажала уши руками.
— Стыдно, да?!!
— Левадная! Рублёв! Шадрин! Сели немедленно!
— Тебе стыдно! Стыдно! — орал Колька. — Ты — врунья! А собралась стать пионеркой! Ты врёшь своим товарищам! Врёшь родителям!
— Купцов! Калачиков! Рублёв! — Людмила Михайловна покраснела. — Что за поведение перед директором и завучем по воспитательной работе! Сядьте немедленно! Левадная! Шадрин! Мы за вас стыдно!
«А мне за Вас, Людмила Михайловна!» — чуть не закричала я. Но не крикнула. Промолчала.
