Поглядываю в зеркальце. Ну и рожа у тебя, Шарапов. Все, надо выходить из штопора, подкраситься.
«У меня принцип, — говорю. — Женатых не трогать».
Коваленок щурится на солнце. Надевает черные очки.
Мамочка о чем-то разговаривает на берегу с папой.
«Мама, я ныряю, смотри!»
И ныряю. Я под водой! Рядом опускается Леник.
Ловит мою ладонь. Всплываем вместе.
Недалеко на надувном матрасе тетка плавает, с соседнего столика.
«Леня, Лена, вылезайте на берег», — кричит мама. «Вон губы уже синие!»
Как она оттуда видит наши губы? Смотрю на губы Леника. Начинаю его брызгать. Брызгать!.. А!.. Вот тебе! А! Нет! Нет…
То, что он мне не совсем родной, я узнаю только через пять лет.
Свидетельство об усыновлении.
Старые метрики Леника.
Отцом там значится другой.
Не наш папа.
Долго стою перед тумбой и читаю.
Мама заходит в комнату — и все понимает.
Прижимается щекой к двери.
Я отвожу от нее глаза, смотрю на стену.
На стене фотография, где мы вчетвером. На пляже, в Бултыхах.
«Фотографируемся, товарищи! Фотографируемся на память».
Фотограф Альберт ступает по песку. Майка в виде газеты. Недавно была автолавка, папа хотел такую Ленику, но мама сказала, один раз постираешь — и в мусорку.
Альберт ставит стул, прикрепляет стенд с фотографиями. На фотографиях — люди на пляже, девушки.
«Цветная фотография на финской бумаге. Высылается заказным письмом».
Альберт скидывает сандалии и ковыряет большим пальцем песок.
Его маленькое королевство — на втором этаже главного корпуса. В королевстве стоит чучело оленя, с которым можно сфоткаться на фоне леса. Лес состоит из стенда с фотографией деревьев и одного настоящего срубленного дерева с чучелом совы. Срубленное дерево иногда падает, и чучело скачет вниз по ступенькам. Все это Альберт берет каждое лето на прокат из местного музея, где работает его тетя.
Взрослые сажают на оленя детей, сами становятся рядом. Глаза у оленя стеклянные.
«Сейчас будет птичка», — говорит Альберт.
Иногда на танцплощадке он фотографирует танцы и викторины.
Сегодня он пришел на пляж, снял сандалии и стал ковырять песок.
«А знаете, что?» — папа весело оглядывает нас.
Он только что вылез из воды, капли стекают по его смуглой коже и горят в волосах.
Через пять минут мы выстраиваемся у озера и щуримся от солнца.
«Сейчас будет птичка!»
Мокрый голубь садится на подоконник.
Серый, серый, серый дождь.
«Мам!»
«А?»
«Ты его любила?»
«Отца?»
«Нет — того».
«Любила когда-то. Из армии дождалась, как дура. А когда стало ясно, что я с Ленькой…»
У нас с Леником разные отцы.
Мы не родные.
У нас с Леником разные отцы.
Разные.
Разные.
Господи, неужели я когда-нибудь привыкну?
Подношу к лицу ладонь и кусаю ее. Еще сильнее.
«Птица там, что ли?» — говорит мама.
«Птица».
«А давай-ка сегодня пирог с капустой испечем, у меня еще тесто осталось».
Красный след на коже.
Снова радиорубка.
Я сижу у Генки на коленях. У него мягкие ноги, как подушки. Рядом его друг Арс, музорганизатор, в обтягивающем трико, было бы что там обтягивать.
— Оскар Строк. Ансамбль «Ялла». Трио «Меридиан».
Арс выкладывает пыльные диски.
Я чихаю и чуть не скатываюсь с Генкиных колен. Удерживает. Сам посадил.
Отбираем музыку для моего дня рождения. То, что гоняли тогда, двадцать шесть лет назад.
— Был еще Ян Френкель, — говорю.
— Откуда ты все помнишь? — смотрит Арс.
Когда мы с ним перешли на «ты»?
Ты помнишь, плыли в вышине. И вдруг ла-ла-ла две звезды. Генка сопит в мое ухо. В то лето, мы с ним подсчитали, он был как раз зачат.
«Господи, ну какая же я дура… Какая же я дура…»
«Мам, — подползаю к ней, — мам, ты чего?»
«А ты что не спишь?!»
«Не сплю».
«Спи, давай. Глазки… и на бочок».
«Мам, а что ты сейчас говорила?»
«Ничего».
«А я слышала. А почему ты себя так называла?»
«Слышала — и слышала. Ложись на бочок и это. Вон, Леник уже без задних».
На подоконнике, в Лениковской общаге, вспоминаем эту ночь.
Через пятнадцать лет. Глотаем ледяной кефир.
Леник тоже тогда не спал. Тоже слышал, как мама плакала.
Слышал и сильнее сжимал веки.
Такая у него привычка. Когда что-то не нравилось ему, или пугало. Закрывал глаза и с силой сжимал веки.
Как я сейчас.
Сижу на горячих Генкиных коленях и с силой сжимаю.
Я послушно ложусь на бочок. Мама гладит мои волосы:
«Хоть ты такой дурой не будь…»
Не буду, мамочка. Честное ленинское, не буду…
Через год после Бултыхов они разошлись. Папа иногда приходил. Посидит, помолчит. Мама ему чай, конфеты. И тоже молчит. Я зайду. Здрасте — здрасте. Леника уже не было, уже учился в Москве, в «Щуке».
«Выросла», — каждый раз говорит папа. «Большая уже».
Мама вытирает руки о фартук.
Виляя бедрами, с гордым видом прохожу через кухню. На столе мои любимые пирожные буше, которые принес папа. Пусть сам ест. Мне совсем не нравится его новая стрижка.
…обрушилась крыша бассейна старт сколько людей находилось в тот момент в здании установить очень сложно спасатели представители городской администрации пресса все называют разные цифры на место прибыли более ста спасателей спасатели используют гидравлические кусачки бензорезы отбойные молотки и другие средства малой механизации…
Боялась, они мне будут сниться.
Эти пятнадцать.
Я знала, что я не виновата. Перепроверили с Санычем все чертежи, расчеты. Плюс экспертиза. Первая, конечно. Вторая уже была понятно какая.
Боровиков Михаил. Устюжан Виолетта. Хачиев Максим. Баскаков Андрей Валентинович…
Не снились.
В первые ночи мне вообще ничего не снилось.
Бессонница, торчала в сети, глотала кофе и отрубалась в одежде. Крепко закрыть глаза. Еще крепче.
Утром не могла подняться. Сквозь вату слышала, как Лешка уходит в школу. Дверь распахнет: «Мам, деньги!».
Накрывалась от него подушкой.
«Если вы в своей квартире — лягте на пол, три-четыре…»
В семь тридцать во всем дом-отдыхе включается хриплый голос.
Физручка Лира Михална с красным лицом и огромной попой ходит по площадке. «Веселей, товарищи отдыхающие!» Спускаются по ступенькам, выстраиваются рядами, приседают, машут руками и бегают вокруг маленького серебристого Орджоникидзе.
Я смотрела из окна, как они бегают. Впереди Михална, за ней остальные. Вставали возле Храма Воздуха, от которого всегда воняло мочой, и делали приседания.
После ужина Лира Михална приглашала всех в актовый зал. Рассказывала о прежних хозяевах усадьбы, пускала по рядам портреты с размытыми лицами, «оленьки», «коленьки»… Потом надевала шаль и устраивала вечер поэзии. Под конец вечера исполняла по просьбам романс про ветер в терновнике. А утром снова бегала, как заведенная, вокруг клумбы с памятником. «Раз-два. Раз-два. Веселей, веселей!»
А еще она была дом-отдыховской гадалкой.
Это было тайной, которую сообщали всем новеньким.
И мама пригласила ее. Нас с папой услала дышать воздухом. Папа с Леником стали играть в свои шахматы, я постояла, испачкала платье об стену, пошла на танцплощадку. Танцы еще не начались, и я вернулась.
Мама сидела со странным лицом. Лира Михална складывала карты.
«Да не волнуйтесь вы! Карты только прогнозируют, остальное в ваших руках. И приходите утречком на зарядку».
Вернулись папа с Леником, о чем-то стали рассказывать.
Мама обняла Леника и прижала к себе.
«Мам, а меня!» — ходила я вокруг. «Меня обними! Ты меня уже два дня не обнимала!»
Вначале в бассейне искали кавказский след. Народ обрадовался, сразу «кавказцы» на заборах, то-се.
Кавказцев у нас почти нет. В начале девяностых были, как везде. Погалдели, поторговали, исчезли. Теперь? Таджики, узбеки. Как везде.
Кого-то уже избили. Из них, этих. Засняли на камеру, выложили в сети.
И в бассейне искали кавказский след. Почти уже нашли.
И вот тут под нашим Кащеем Бессменным качнулось кресло.
Кавказский след сразу потеряли.
В день, когда Кащеев слетел, мне позвонили из прокуратуры.
«С вами говорит Алексей Коваленок…»
«А детей у них не было…»
Темно. Я хочу включить свет, но страшно вставать.
«Лень, включи. По-жа-алуйста.»
Мы лежим в темноте. Мама с папой ушли на взрослый фильм. По потолку ползают голубоватые пятна.
«Это нельзя рассказывать при свете», — говорит Леник могильным шепотом.
Я хочу прижаться к нему. Вдруг Леник — это не мой Леник, а кто-то другой?
Но кто? Инопланетян?
Да, Инопланетян. Который прилетел на Землю убивать из лазера советских людей, особенно девочек.
Отворачиваюсь к стенке, чтобы не видеть его светящееся лицо.
