Адриан Гилл - Поцелуй богов

— И еще пиджак, сэр. Боюсь, что ваш не подойдет. — И снова будто из воздуха материализовался пиджак, явно забытый развеселым музыкантом-гавайцем, тянущим фунтов этак на триста пятьдесят. Джон покорно отдал джинсовую куртку и по кончики пальцев утонул в рукавах — кисти только-только вылезали из обшлагов с золотыми пуговицами. Метрдотель бросил быстрый оценивающий взгляд и, оставшись доволен произведенным ритуальным унижением, взял меню.

— Мы не признаем здесь джинсов, сэр, — пояснил он и повел Джона в обеденный зал.

Джон почувствовал себя совершенно голым, а к заднице будто подцепили свиной мочевой пузырь. Богатые, скучающие глаза, предвкушая позор, устремились к нему, словно стая проголодавшихся сорок. Зал наблюдал с великим наслаждением, как меж цивилизованных людей вели вымазанного в смоле и вывалянного в перьях увальня-дикаря. Но вдруг все поняли, куда его провожали, и моментально лишились острого блюда чужого унижения, а взамен получили всего лишь жидкую размазню зависти.

Ли сидела в центре зала и выглядела потрясающе — невозмутимой, обвораживающей, невероятно красивой и ощутимо источающей сексуальность, которая призывала: займемся-этим-прямо-тут-на-столе. Джон был невероятно рад ее видеть.

— Добрался? Боже, где ты раздобыл такой пиджак?

— Извини, меня его заставили надеть.

— Ну вот еще… Алонсо, унеси его с глаз долой.

— Мадам, но как же…

— Успокойся, Алонсо. — Из-под полуприкрытых век она послала ему взгляд, который лазером прожег вытертые на заднице брюки и добрался до самой мошонки. — Ты же не хочешь, чтобы я немножко потоптала эту штуковину?

— Конечно нет, мадам. Я достану пиджак джентльмена.

— Джон, снимай-ка и галстук. Ничего себе страна! Вы завоевали или создавали самые бесхитростные на планете народы — австралийцев, вест-индийцев, да что там говорить, даже американцев — а сами так и не научились расстегивать воротничок.

— Только в таких местах, как это. Чтобы напомнить австралийцам, американцам и индейцам, что они теряют. А остальные ведут себя вполне раскрепощенно.

— Джон, у тебя ведь есть какая-то одежда. Надеюсь, ты не из тех фанатов, которые не моются, потому что прикоснулись к звезде?

— Мне пришлось сразу приступить к работе. Я еще не был дома.

Вернулся Алонсо с пиджаком.

— Принести вам что-нибудь выпить? — спросил он.

— Я закажу официанту, — ответила Ли, а Джон набрал воздуха в легкие и внезапно выпалил:

— Мне большую порцию виски безо льда.

— Ну, если ты хочешь, чтобы тебя шибануло, тогда мне гибсоновскую водку.

— Никогда не слышал про гибсоновскую водку.

— Это мартини с луком.

— Звучит премерзко. Принесите мне то же.

— Вместо виски? — Перо Алонсо замерло над блокнотом.

— Нет, вместе с виски. И одновременно.

— Как мило. Пьющий мужчина. Может, ты еще и куришь?

— А то… И не делаю гимнастики. Для меня день не в день, если я не налижусь как следует всякой всячины и до поросячьего визга не натрескаюсь жирного.

— Прекрасно. Настоящий английский хлыщ. Что ж, Джон, давай выпьем за нашу горячую, но, вероятно, короткую дружбу. — Ли подняла стакан, но не пригубила напиток, а некоторое время омывала и ласкала лицо Джона своим сосредоточенным взглядом. И ему показалось, что он попал в струю от теплового вентилятора. И впервые понял, что имеют в виду киноманы, когда говорят, что камера любит чье-то лицо. Без защиты объектива от взгляда Ли казалось, что смотришь на солнце. Джон купался в нем и чувствовал, как этот взгляд просачивался сквозь его кожу.

— Вечером получилось забавно.

— Да, замечательно. Столько людей. Ты-то привыкла к репортерам и…

— Я говорю о нас с тобой. Как мы трахались — вот что было забавно. А книга — это работа.

— Для нас обоих.

— А? Что? — Ли снова окатила взглядом его лицо, но на сей раз ледяным, и Джон понял, как легко она может включать и выключать тепловой поток.

— Извини, я все еще… не в себе. Никак не могу поверить, что мы с тобой переспали.

Взгляд оставался как гипсовый.

— Не могу понять, почему именно я? — бормотал Джон. — Почему ты выбрала меня?

— Джон, мы выбрали друг друга. Если ты недоумеваешь, как тебе подфартило потрахаться с кинозвездой, то я тебе напомню: кинозвезда — это моя профессия. Я знаменита, чтобы хорошо жить. А трахаюсь для развлечения. Что будешь есть?

Последовала долгая пауза.

— Ну ладно, прости, я выбрала тебя, потому что ты в моем вкусе. Вроде такой заблудший, поджарый, неловкий, смущающийся, с красивыми руками. И еще — ты не в бизнесе: не просишь доли, не пытаешься стать моим агентом или что-нибудь в этом роде. Просто работаешь в книжном магазине, и у вас уже есть моя книга.

Снова повисло долгое молчание. Меню оказалось непроницаемым документом: блюда назывались по именам звезд сороковых — пятидесятых годов, словно те какие-нибудь нарциссы. Джон сгорбился под пристальными взглядами зала. Появился Алонсо.

— Что за хреновина портвейн Соула Коула? — возмущалась Ли. — Ладно, не важно, принесите мне рыбу, только такую, чтобы без фирменной таблички с Голливудского бульвара, чтобы к ней не прикладывал руку какой-нибудь горе-повар.

— А что для начала, мадам?

— Еще одну порцию «Гибсона».

— Мне тоже, — вставил Джон. — И чипсы.

— Итак, Джон, — Ли порылась в сумочке и достала сигареты, — чем ты занимаешься еще?

— Ну… немного пописываю.

— Пописываешь? И что же? Романы? Статьи? Просительные письма?

— Стихи.

— Значит, ты поэт. — Она подняла глаза, присмотрелась к нему и глухо рассмеялась: — Ну, конечно, кем же тебе еще быть?

— Я рад, что это тебя веселит. Люблю добавлять немного радости и без того счастливым людям.

— Не возникай. Это личная шутка. Я только что кое с кем порвала.

— С Коном Макинтошем. Знаю. Читал.

— Да, со стариной Коном. Господи, сделай так, чтобы все его шорты сели после стирки. Такой никчемный человек, что, когда меняется ветер, он тут же поворачивается кругом. Но когда я турнула этого сукина сына, он так и не сумел поверить — вот какой никчемный человек. Я ему сказала, в нем поэзии не больше, чем в кряхтении взмокших борцов сумо. А он ответил: «Ну и ладно, детка. — Ли изобразила манерную речь. — Вот отправишься в добрую старую Англию, там тебя покроет какой-нибудь долбаный поэт». Забавно, что так оно и вышло. Как ты считаешь, ты хорош?

— Как долбаный жеребец или как долбаный поэт?

— Поэт.

— Наверное, да. Мог бы им быть.

— Тогда выдай что-нибудь.

— Что же тебе выдать?

— Стихотворение, раз ты поэт.

— Не могу, стесняюсь.

— Ну же. Всего пару строф. Поухаживай за мной в стихах. Вы ведь, поэты, охмуряете стихами. Черт побери, выплесни на меня свой охмуреж.

Джон опрокинул спиртное в рот, наморщил лоб, вобрал в легкие побольше воздуху и сказал:

— «Ты оставила тампон в туалете».

— Это название?

— Нет. Оно называется «Все, что я могу предложить», а то была первая строка. А теперь заткнись.

— Определенно это — ухаживание. — Ли накрыла ладонью его руку. — Гигиеническая тема по поводу первого свидания. Ты даром времени не теряешь.

— О’кей, твоя очередь.

— Я стихов не читаю.

— И не надо. Делай то, что делаешь.

— Хочешь, чтобы я сыграла?

— Нет, спой что-нибудь.

— Помилосердствуй, Джон! Не в этом же чертовом «Конноте».

— Трусиха!

— Ладно. — Ли склонила голову набок, задумалась, а потом затянула низким, теплым, хрипловатым голосом «Печаль мисс Отис». Постепенно голос окреп, стихли шум голосов и позвякивание приборов в зале, и к последней строке воцарилась полная тишина. Джон почувствовал, как горечь, юмор и печаль песни просачиваются сквозь поры, и у него по макушке побежали мурашки. Когда Ли закончила, раздались аплодисменты.

— А не выпить ли нам все-таки портвейна Соула Коула?

После этого обед продолжался прекрасно. Более чем прекрасно. Легкая неловкость возникла по поводу счета. Джон потянулся было за чековой книжкой.

— Эй, не валяй дурака. Поэты не платят. Я тебя пригласила. Таков этикет.

Когда они собрались уходить, Джон оглядел зал и решил, что это самый очаровательный и по-уютному утонченный ресторан в Лондоне. Он его просто полюбил. Джон ослепительно улыбнулся, помахал рукой Алонсо, и тот радужно улыбнулся в ответ.

— Пошли. — Ли потянула его за руку. — Пройдемся по магазинам. Покажешь, где можно оставить деньги в добром старом Лондоне.