Пришла почта в зону. Обычная, как всегда. Письма и бандероли, немного посылок с одеждой и куревом. Десятка два писем, хоть теперь отдай зэкам. В них ничего особого: о семейных радостях и заботах, о детях, о том, как тяжело растить ребятню без отцов. Детвора вовсе от рук отбилась, а мужику до воли еще полжизни париться. А сама баба вовсе из сил выбилась, да и дохода никакого. Детвора на голом хлебе сидит.
И лишь Пичугину пришло длинное, пухлое письмо. Тоже от женщины. Кем она приходилась зэку? Женой? Нет! Благоверные на такие письма не способны. Эта была подругой, наверное, очень давней, любимой и любящей. Егор, прочтя ее письмо, позавидовал бригадиру. Ничего особенного тот собою не представлял, а вот любит его за что-то женщина и ждет.
«Алешенька, радость моя! Как я соскучилась по тебе, мальчишка мой! Все время вижу тебя во снах, а ты никак не хочешь вернуться в дом. Хватаешь меня на руки и несешь то в лес, то в озеро. Я кричу от страха, а ты хохочешь и все стараешься спрятать меня. От кого и зачем? Я хочу жить вместе с тобою до самой смерти и буду ждать тебя. Другого выхода нет. Ты — моя жизнь и любовь, мой свет и судьба... Слышала я в городе о скорой амнистии. Может, и нам повезет? Я очень жду,— Егор читал письмо дальше. В нем тревоги и надежды сплелись в тугой узел.
«Зря старалась баба! Не получит козел письмо. В «шизо» сидит. Уже месяц там канает потрох. Туда почту не приносят, потому не обессудь»,— равнодушно порвал письмо и бросил его в корзину. Вскоре вовсе забыл о нем, ведь Пичугина сунули в штрафной изолятор за попытку к побегу.
Конечно, он был далеко не первым и не последним в числе тех, кто пытались любым способом удрать из зоны, вырваться с ненавистного Атоса.
Нет, никто из беглецов не допускал мысли остаться в Поронайске или вообще где-нибудь на Сахалине. Все мечтали сорваться на материк любой ценой, хотя б для этого пришлось бы заложить зубы.
У каждого беглеца была не только цель, но и конкретный адрес, где ему были рады. У всех, даже у махровых бандюг имелся свой причал, самый дорогой и родной. Лишь однажды молодой беглец признался, что убежал бы он в Японию.
— Кому ты сдался, гнус криворылый? Иль своих гадов там мало? Да в Японии такое говно мигом отловили б! Язык не знаешь, ни денег, ни ксив не имеешь. Воровать бы начал? В Японии за это тыкву снимают. Куда ж ты, мудило, пер? — рассмеялся редкозубый молодой охранник в лицо беглецу.
— Не такой уж я дурак! На Сахалине половину жизни проканителил среди японцев. По-ихнему понимаю неплохо,— ответил зэк.
— А на что ты им сдался? В зоне не знаем, в какую задницу тебя воткнуть. Везде помеха! Да и сачок отменный! Японцы таких уродов на дух не терпят. Они—трудяги, про это все знают! Ты ж своим немытым рылом к ним навострился, во придурок! — хохотал охранник.
— Работать и конь умеет. То не мудро! А я еще думать могу!
— Да не трепись, задница свиная! Ну, что можешь придумать, чтоб удивить самих японцев? Как сивуху гнать? — не унимался охранник.
— Ну, это о себе болтаешь. Я в технике волоку. Вот ты окажись на моем месте, сидел бы, сложа руки?
— Я на своем месте нахожусь и твоего мне не надо! — вмиг ощерился охранник, добавив сквозь зубы,— паршивая дворняга свой дом и хозяина почитает. Этот щипаный петух в заграницу нацелился. У себя в дому никуда не гожий, ни к чему не приспособился, скверность немытая!
Егор молча слушал эту перебранку Он знал, что беглеца сунут в «шизо» месяца на два. Суровее этого как накажешь? Дальше Сахалина этапировать некуда, да и зоны строже, чем на Атосе нет на острове.
— А бывали случаи, что зэки все ж уходили из зоны навсегда? — спросил Платонов охранника.
Тот откашлялся, глянул на беглеца косо и ответил:
— Случалось. И нынче не без того. Уходят... вперед ногами,— немного подумав, добавил,— бывало, и мы вместе с ними! В караульных, бессрочных. А вот чтоб убежать от нас навсегда, никому не обломилось. Ловим. Случалось, убивали, но все равно пытаются сбежать. Вот этого отловили, а ночью или завтра опять в погоню кинемся. Долго отдыхать не придется,— глянул за борт катера и рассказал, как выловил здесь своего первого беглеца.— Вот такой же день стоял. Мы отправляли лес на японское судно. Оно неподалеку на рейде стояло. Баржи с древесиной уходили от нас одна за другой. Еле успевали обмерять и пачковать сортименты. Их ошкуривали бегом. Все вокруг спешили, суетились. Кроме барж отправляли на целлюлозно-бумажный комбинат кору и древесину. Там из них спирт и бумагу делают. Времени у всех в обрез. Не то передохнуть, высморкаться некогда. И я замотался, баржи с лесом сопровождал на рейд и вдруг оглянулся, будто черт в бок тыкнул. Глянул за борт — бревно на волнах болтается. Ну, мало ли, со штабелей могло слететь. Одно подозрительное, неошкуренное. Как оно попало в море, если штабели неготовой древесины были от берега далеко. Само не прикатилось к морю, кто-то помог. А зачем? Зацепил я тот сортимент багром и выволок вместе с зэком. Он, пропадлина, примостился к бревну и дышал через бамбуковую трубку, потому ничего подозрительного не приметил. Ствол был большим, а мужик — тощим. За сук зацепился, который специально оставил, ну, и плыл к японскому судну. Уже рядом был. А японцы вылови его, уже не вернули б в зону. Для политики оставили б. А уж этот попросил бы убежища. Он за политику у нас оказался, за левые убеждения. Вот я и выгреб его вместе с убеждениями. Прямо на катер. Слышу, а в зоне уже шухер поднялся, хватились беглеца. Ну, я осмотрел баржу, не спрятался ли в ней еще какой-нибудь беглец, дождался полной разгрузки и вместе со своим уловом вернулся в зону. Сдал отловленного. Начальник за бдительность премию выписал. А ведь едва не ушел бандюга. Его в море не искали. Никто и не подумал, что такое сообразит. Глянули, что все лодки на месте, и давай искать пропажу в зоне. Все знали, что до рейда вплавь никто не решится. Да и голову не видно. Но где зэк? Тут я его доставил. Мокрого со всех сторон. Не повезло гаду смыться!
Егор, слушая охранника, спросил:
— А вдруг какому повезет? Что будет охране и дежурному сотруднику?
— Вам — ни хрена! Разве выговор влепят. А охранника заместо недостающего на шконку сунут до конца жизни. Да так вломят, что смерть подарком покажется. Ведь зона строгорежимная! В ней отпетые канают, кому на воле дышать не можно. Но и вашего брата не пощадят потом. Одно такое упущение, и лет пять не жди повышения в звании, продвижения по службе. В нашем деле лучше перебдеть, чем недобдеть. Поэтому, когда дежуришь, не спи, чтоб не проснуться виноватым.
Егор после того разговора даже не думал об отдыхе на дежурстве, но неприятности все же не избежал.
Прошло время. Одно из дежурств Платонова выпало на праздник. Пользуясь укороченным днем, зэки помылись в бане, поужинали и отдыхали в бараках. Все было тихо. Егор перед отбоем проверил, все ли на месте. Не приметил ничего подозрительного, а утром на перекличке не оказалось в строю одного мужика.
Зэки барака плечами пожимали, мол, не знаем, куда делся. Не видели, не слышали ничего. Все указали на Егора, сказав, что он перед отбоем заходил последним. Должен знать, куда человек делся.
— Ну, что ж, давайте собаку! Уж она покажет, где он,— побелел Платонов.
Охрана привела овчарку, надрессированную на поиск и погоню. Та обнюхала личные вещи и обувь пропавшего, пригнула морду к полу, но не взяла след. Лишь когда вывели за порог барака, взвизгнула и помчала к свалке за столовой. Там раскопала кучу мусора, под которой увидели зэка. Он едва дышал.
— Кто тебя уделал? — спросил Соколов, нагнувшись к самому лицу человека.
— Борис. Бадья его кликуха. Он гробил,— донеслось до слуха.
— За что?
— Бабки отнял, получку. Все до копейки...
— Быстро в больницу его! Бориса — ко мне! Кто нынче дежурил? Платонов? Через полчаса появитесь у меня! — потребовал, разогнувшись, и проследил, как охранники понесли в больницу зэка. Врачу сказал глухо,— все силы приложи, но спаси его!
Егор видел, как перекосило лицо начальника, увидевшего Бориса. Охрана гнала того прикладами от самого барака.
Платонов съежился, приметив громадные кулаки Соколова. Лицо его побурело, а глаза из синих стали серыми.
— Куда «бабки» занычил? Колись живо! — рявкнул так, что Борис присел.
— Он мне долг не отдавал,— ответил тот глухо.
— Сейчас проценты получишь! — пообещал Соколов и позвал дюжих охранников в кабинет.
Егор сжался в комок. Ему так захотелось домой, к себе на диван или на кухню к женщинам, где все его понимали, уважали и жалели.
Он вернулся в кабинет. Понимал, что уйти с работы теперь, просто невозможно. Все сотрудники поднимут на смех. Егор стал просматривать почту, но не смог сосредоточиться ни на одном письме. На душе тоскливо и тревожно.
