Каждый божий день, через каждые два-три часа я пытался вновь и вновь — а вдруг на сей раз получится? Я вперивался глазами в пальцы ног и взглядом гипнотизировал их: А ну, шевелитесь! Ну подвигайтесь же! Хоть чуть-чуть! Потом разум брал свое, и я понимал, что это невозможно, что надеяться можно лишь на непрерывный, неустанный труд. И все-таки шевелитесь, черт бы вас побрал!
Они оставались неподвижными. Ни малейшего движения. Наверное, я мог сойти с ума, если бы там не было, на что отвлечь внимание. Однако Королевский госпиталь Британской Колумбии имел некоторые дополнительные прелести: здесь было множество хорошеньких, надушенных, прелестных девушек из колледжа медсестер, проходивших практику в госпитале.
Вообще-то присутствие там было палкой о двух концах. Взять, к примеру, пятнадцатилетнего парнишку, только начинавшего проявлять интерес к девочкам у себя дома, когда случилась эта катастрофа. Девочки мне нравились. Я даже пригласил одну из них на свидание. Она мне ответила отказом, потому что, по ее словам, я был слишком застенчив. Черт возьми, да ведь у меня попросту еще не было времени, чтобы от этого избавиться. Да, ребята, девушки, конечно, милашки, но по мне поскорее бы в спортзал и — кидать баскетбольный мяч по кольцам. А вместо этого я торчу в госпитале в окружении роскошных восемнадцатилетних девиц и подвергаюсь угрозе полнейшего морального разложения. Себя они мнили вроде как моими старшими сестрами. Я же думал, как бы с ними… Конечно же, я думал о них.
Помню, как однажды кто-то из моих друзей принес мне несколько самоклеящихся плакатиков с надписью «Рик, вперед!» — ну чтобы подбодрить меня. А когда молоденькая медсестра, ну прямо куколка, — ее звали Уэнди — нагнулась, чтобы поправить мне простыни, я слегка пошлепал ее по попке.
— Рик, — сказала девушка, — не дури!
Я извинился — но она не знала, что у нее на заднице красуется одна из этих нашлепок, пока кто-то не спросил ее, кто этот Рик? Она посмотрела в зеркало — так оно и есть: ниже поясницы отчетливо красовалось имя этого пятнадцатилетнего парнишки.
С первого дня в больнице я начал ставить перед собой определенные задачи. Я дал себе зарок, что к 26 августа — это мой день рождения — распрощаюсь наконец со «стрикером»; так оно и было. Свое шестнадцатилетие я встретил в нормальной койке, причем сидя. На первый взгляд ничего особенного, а для меня — целое достижение. Я помню, как меня положили на эту койку с наклонной спинкой и начали медленно ее поднимать. При этом они заметили: «Ну что ж, вот сейчас вы потеряете сознание, такое со всеми случается». И вот меня подняли на шестьдесят градусов, потом на семьдесят, а я все не «отключаюсь». Впервые после того, как я сидел, прислонившись к ящику с инструментами в кузове грузовика, я снова был в вертикальном положении.
— Кусок торта! — скомандовал я врачам.
Мы опять положили судьбу на лопатки. А в тот же день вечером мой кузен тайком притащил банку пива (всего одну, больше у него в кармане не поместилось), и я выпил ее через соломинку, чтобы растянуть удовольствие. Эй, малыш, ведь тебе стукнуло шестнадцать! Ты же сегодня появился на свет. Так что ни о чем не думай. Не бери в голову.
И вот настал черед кресла-каталки. Я чувствовал себя словно заключенный, досрочно выпущенный на свободу. К тому времени я успел познакомиться с парой ребят примерно моего возраста, которые попали сюда на какое-то время в результате случившихся с ними аварий. Одного из них звали Майк Озан, он сломал ногу, когда его «фольксваген» «потерпел поражение» от грузовика с прицепом. Вместе мы выбирались иногда из госпиталя, чтобы побывать на вечеринке с друзьями, пропустить несколько стаканчиков пива, вообще немного развлечься. Или я договаривался, чтобы мы смогли отправиться на матч по волейболу или баскетболу.
Студентки-медсестры понимали, как это важно для нас — посмеяться и вообще немного повеселиться с ребятами нашего возраста за пределами больничных стен. Лично для меня это означало возможность на какое-то время забыться и снова стать нормальным человеком. Главное, что в эти минуты мы были не в больнице. В один из таких дней Майк настолько забылся, черт бы его побрал, что, когда мы дурачились и возились друг с дружкой, он дотянулся до переднего колеса моей каталки и перевернул меня навзничь, так что спиной я сбросил чайник с кипятком.
Время от времени девушки тайком забирали нас к себе в общежитие. Вот было здорово! Они были старше нас не больше чем на пару лет. Мы разговаривали, слушали пластинки, строили различные планы. На какое-то время мое кресло-каталка становилось самым обычном креслом и пропадала необходимость постоянно бороться. Сама дорога к девушкам уже доставляла немало радости.
Путь проходил через туннель, который соединял квартиры медперсонала с нашим этажом в госпитале. И проходил он мимо морга. Думаю, это было сделано специально, чтобы отбить охоту у визитеров, нарушавших внутренний режим. Кроме того, лифт, поднимавшийся с этажа, где жил персонал, автоматически останавливался на главном этаже, дверцы открывались, и его пассажиры представали пред взором дежурной медсестры.
Они придумали уловку. Дверь отъезжала в сторону, и перед взглядом блюстительницы порядка представали три студенточки — они стояли рядком и скрывали из поля зрения двух пареньков, прятавшихся за ними. Так что сами можете догадаться, что творилось на душе у шестнадцатилетнего парня, у которого никогда особенно не хватало времени на девчонок и вокруг которого теперь порхают эти девицы. Внезапно во мне проснулся глубокий интерес к женщинам, и одновременно меня охватила глубочайшая грусть. Ведь я был калека. В том смысле, что у меня не работали ноги, а какой девушке захочется встречаться со мной, да к тому же совсем зеленым юнцом из провинциального Уильямс-Лейка? А что, если мои дела так и не поправятся? А что, если..?
Нет, так дело не пойдет. Я этого не допущу.
С появлением каталки многое изменилось. Я обрел способ передвижения. А с ним и определенную независимость. На ней я накручивал мили, катался взад-вперед по коридорам больницы, а когда мог — и на улице. Я научился делать поворот вокруг собственной оси, набирать скорость, откидываться назад и поднимать передние колеса в воздух, словно на мотоцикле. Но ни на минуту меня не оставляла мечта о баскетбольном мяче. Страсть к спортивной борьбе крепко сидела во мне, вот только выхода для нее не было. И все-таки я продолжал тренироваться.
Примерно месяца два я провел в ортопедическом отделении. И вот настала пора принимать решение. Пришло время переходить на более обширную реабилитационную программу. В те дни в реабилитационном центре Дж. Ф. Стронга места для меня не нашлось, но новое отделение для таких, как я, там уже строилось. Мне предложили отправиться домой и переждать там некоторое время либо остаться в Королевском госпитале Британской Колумбии в отделении М-1 — так у них обозначается отделение интенсивной реабилитации, где в основном долечиваются пожилые пациенты. Доктор Хант посоветовал мне остаться. Он сказал, что такой совет дал бы и собственному сыну. Так что я решил остаться.
По прибытии в М-1 меня поместили в палату, где было четверо или пятеро мужчин. Рядом со мной лежал старик по имени Джо — он упал и сломал бедро. Джо то и дело выкрикивал: «Джесси! Джесси! Я люблю тебя, Джесси!» Еще там был паралитик, звали его Боб. Славный парень лет сорока, он постоянно напивался и вообще в основном был предоставлен сам себе. Не скажу, чтобы обстановка там способствовала душевной бодрости, но со временем меня перевели в отдельную палату. Вот здорово! Настолько здорово, что, задержись я там на более длительный срок, мог бы вообще застрять в этой западне.
Итак, у меня была собственная комната, и вообще вся обстановка создавала ощущение эдакой защищенности и безопасности. Еду мне приносили. Кругом хорошенькие медсестры. Иногда я тайком удирал из госпиталя в ближайшую пиццерию, сидел там, писал письма. Друзья брали меня на матчи по баскетболу, а родители отвозили домой, когда к ним приходили гости. У меня начинал складываться свой собственный, очень безопасный, замкнутый мир. И ничто не заставляло меня искать выхода в подлинный, реальный мир, не будь у меня такого желания. У меня его и не было.
