Ребята из бригады «скорой помощи» три или четыре раза без особого успеха пытались перенести меня — боль от этого стала еще сильнее. Наконец им удалось подсунуть под меня доску. После чего я оказался в «скорой», которая со скоростью 90 миль в час понеслась вниз, в долину, в Уильямс-Лейк, к Мемориальному госпиталю в Карибу — увеселительной прогулкой это никак не назовешь. Что ж, мы хотели добраться до места побыстрее…
В госпитале тоже было не лучше. Врачи не могли мне дать ничего от боли, пока не выяснили наверняка, что́ со мной случилось. Так что сначала мне сделали рентген, потом положили на стол, и вот тут-то выяснилось, что это не обычный перелом. Случай был крайне серьезный. Врач мне так и сказал:
— Дело обстоит очень серьезно, не думаю, что ты когда-нибудь снова сможешь ходить.
А я в ответ обозвал его мешком с дерьмом.
Итак, в нос мне воткнули трубку аж до самого желудка, которой я постоянно давился, и мочился я в катетер, а рядом с кроватью плакали мои отец с матерью, и меня собирались класть на операцию. Ну ладно. Это я еще мог стерпеть. Но чтобы больше никогда не встать на ноги?! Только не надо мне голову морочить!
Впрочем, буду я ходить или не буду, а без операции никуда не денешься. На этот счет у меня тоже было свое мнение, причем весьма определенное.
— Если без операции не обойтись, — кричал я, — то только не здесь! Я слышал истории о том, что в госпитале в Уильямс-Лейке люди умирали от гепатита. Не знаю, правда это или нет, но, во всяком случае, так мне рассказывали.
Затем через пару часов бесплодных попыток организовать санитарный самолет (свободных самолетов не оказалось) я снова был в «скорой»: предстояло семь часов добираться до Королевского госпиталя провинции Британская Колумбия в Нью-Вестминстере, на окраине Ванкувера.
Если бы не дикая боль, я, наверное, покатывался бы от хохота. Только представить: пятнадцатилетний мальчишка из канадской глухомани валяется весь покалеченный и накачанный морфием, а оперировать они меня с ходу не могут, потому что сегодня 1 июля — большой уик-энд, и граждане калечат себе подобных по всей стране. Вопрос был в том, кому крепче досталось. Хоть я и страдал от боли, мое состояние кризисом не грозило. И помочь они мне не могли, так что приходилось терпеть. Что, желаете на операцию? Вставайте в очередь.
Но наркоз они мне все-таки дали. Они заставили боль отступить, я «отключился», так что какое-то время мог о ней не думать. А когда я пришел в себя, то первым делом увидел эту красивую девушку.
Это была приставленная ко мне медсестра. Я сразу же по уши влюбился. Лежа на столе, накачанный лекарствами и еще пьяный от наркоза, я увидел Девушку Моей Мечты.
Затем они увезли меня и прооперировали, и больше я ее никогда не видел. Но уж если распалишься, так распалишься.
Все, что я помню, — это постоянная боль. Мне делали укол морфия, через полтора часа его действие кончалось, и потом снова полтора часа боли, пока не наступала очередь для очередной порции морфия.
Очевидно, во время операции мне сделали то, что на их языке называется «декомпрессионная ламинектомия и сращивание позвоночника», когда вскрываются соответствующие участки позвоночника, в места переломов вставляются маленькие кусочки кости, которые по идее должны срастись с позвоночником, а по обе стороны позвоночника вводятся металлические пластинки, которые скрепляются винтами. Вот, собственно, примерно все, что врачи могут сделать при подобной травме: зафиксировать позвоночник в неподвижном положении и надеяться, что все срастется и обретет необходимую жесткость. Они не особенно подробно описывали мне степень моего увечья. Если парень в госпитале в Уильямс-Лейке выложил все без обиняков, то люди из Королевского госпиталя Британской Колумбии были снисходительно уклончивы: «Нам придется потрудиться, но не будем терять надежды… всякое может статься». Вот так примерно они выражались. А впрочем, какая разница. Я бы все равно им не поверил. Кроме того, в тот момент я испытывал еще ряд затруднений.
В носу у меня по-прежнему торчала трубка. Пить я мог только воду. Я настырничал, требовал, чтобы они вытащили эту ужасную кишку. В конце концов они это сделали — наверное, просто потому, чтобы я заткнулся. Конечно, я уговорил их раньше времени, и мне опять стало плохо.
Лежал я на койке, которая у них называется «вертушка» — специальное изобретение, позволяющее больным переворачиваться, не меняя при этом положения тела. В этой койке было два матраса — один подо мной и еще один они клали сверху, когда наступало время переворачиваться. Если я лежал на спине, они клали мне матрас поверх груди, переворачивали кровать до тех пор, пока я не оказывался лицом к полу, а потом снимали матрас, давивший теперь мне на спину. Чтобы перевернуть меня лицом кверху, они проделывали все то же в обратной последовательности и снимали матрас у меня с груди. Восемь недель подряд я чувствовал себя словно начинка сандвича.
Переворачивать «стрикер» («вертушку») теоретически полагалось через каждые три часа, но иногда во время ночного дежурства они забывали это сделать. Когда такое случалось, я, бывало, проводил всю ночь лежа на животе. Бедра у меня довольно костистые, и иногда боль при этом была просто ужасающая.
А иногда меня охватывал страх. Не то чтобы постоянно, но временами это было. Как правило, по ночам. Помню, как однажды я проснулся в два часа ночи, лежа лицом вниз, и страх буквально пронизал меня. Меня вывернуло, и я заблевал весь пол вокруг. Я стал непрерывно сигналить лампочкой вызова медсестры и орать, требуя, чтобы кто-нибудь пришел перевернуть меня. Но никто не пришел, и всю ночь напролет я пролежал, уставившись в лужу собственной рвоты.
Невозможно постоянно сохранять присутствие духа (быть смелым). Иногда просто необходимо выплакаться.
Но таким Рика Хансена никто не видел. Таким он был по ночам. Дневной же Рик всегда был заряжен со знаком плюс, всегда полон энергии и излучал непреклонную веру: все это временное явление. Я был бойцом. Перелом? Так на то она и кость — срастется! Однажды я вывихнул лодыжку. Ну так зажила ведь? Я писал письма Дону и другим друзьям по школе, говорил, как мечтаю начать ходить снова и что ждать уже осталось недолго.
Я искренне верил в это. Я настолько в этом не сомневался, что, когда ко мне приходили люди, чтобы меня приободрить, я так распалялся, что им и сказать было нечего. Ведь я скоро буду дома. Скоро вернусь в школу. Э, да здесь отличное обслуживание! Старые друзья из Абботсфорда, кузены и кузины, мои тренеры школы Колумнитза в Уильямс-Лейке — все были такими печальными, вот мне и приходилось выворачиваться наизнанку, чтобы как-то их развеселить.
Когда в первый раз в дверь просунулась голова Боба Редфорда — он был моим тренером по волейболу, — я ткнул в него пальцем и заорал: «Это все из-за тебя! Ты должен был отправить меня на отборочные игры!» Но его так просто не проймешь. Он тут же парировал мой выпад, а когда успокоился, я его ошарашил прогнозом на будущее. «Эй, нет проблем! — сказал я тренеру. — В следующем семестре я снова буду в команде! Извини, что не смогу играть уже в нынешнем, но можешь не сомневаться, я вернусь!»
Я был жестким пареньком. И вовсе не собирался позволить всей этой чертовщине согнуть меня. Что норовистый коняжка: уж если закусит удила, не вырвешь! Мои друзья, врачи, медсестры, другие больные — все были под сильным впечатлением. Какой же он умница! Какой милый! А что, может быть, главное в этом пареньке — его смелость?
А потом приходили родители, и я накидывался на них, как оглашенный. Тогда я не знал, почему так получается. Они сидели рядом, старались утешить меня как могли. Моего отца, Марвина, временно перевели из Телефонной компании Британской Колумбии на работу в Ванкувер на то время, пока я нахожусь в госпитале. Они приходили ко мне каждый день, и для них это был сущий ад. Все накопившееся у меня в душе отчаяние, вся злость, что такая несправедливость, такая ненужная, страшная участь постигла именно меня, — все это обрушивалось на их головы. Весь остальной мир лицезрел дневного Рика — юношу-героя. Моим родителям доставался озлобленный, терзаемый страхами ночной Рик, который выискивал способ, как бы отомстить судьбе, на ком бы или на чем бы выместить свое отчаяние. Они стоически мирились с этим. Не знаю, чего уж им это стоило. Я был слишком поглощен собой, чтобы понять это.
