Поначалу в Артемьевскую церковь, где хранилась серебряная рака, заходить боялись, жались вдоль стен, толпились у двух открытых входов, которые охраняли вооруженные часовые. Местная община старообрядцев — более ста человек — и послушники монастыря забыли свои раздоры: получился летучий митинг. Но председатель уездного ЧК товарищ Щеголихин (кстати говоря, бывший приказчик пинежского лесопромышленника Кыркалова, бывший кронштадтский матрос, участник штурма Зимнего, родом из здешних мест) уже засучил рукава и насупил брови, давая понять, что приступает к делу необычайной важности.
Гробницу, обшитую листовым серебром с тончайшими узорами, поставили на середину церкви. Со всех сторон ее обступили крестьяне. Щеголихин снял верхнюю крышку, не спеша заглянул внутрь — все невольно подались к нему. Но там оказалось что-то вроде детского гробика, покрытого сверху клеенкой с изображением Артемия Праведного, а под клеенкой — слежавшийся ком ваты. Когда чекистский начальник разобрал эту вату, обнаружил маленький ящик из досок, окрашенный бордовой краской. Он был перевязан крест-накрест белым шнуром, концы которого скрепляли сургучи с печатями Веркольского монастыря.
Щеголихин помедлил немного, обвел глазами собравшихся, выдержал паузу, чтобы произвести впечатление перед последней операцией, — и резким движением открыл ящик, показал его содержимое толпе. Все отшатнулись: кто-то испуганно и суетливо крестился, кто-то вытянул руки с растопыренными пальцами, чтобы не смотреть, кто-то дурашливо хохотнул[16]…
Как потом судачили бабы, в ящике лежали обломки кирпича, горелые гвозди, фунта два пепла с пожарища — и никаких признаков детских костей. Почему нетленные мощи отрока-чудотворца превратились в мусор, не мог объяснить ни один веркольский монах. Хотя, впрочем, никто их тогда не расспрашивал: настоятель Веркольской обители отец Павел с приближенными были взяты под стражу и вместе с содержимым бордового ящика, запечатанного сургучом Пинежского уездного исполкома, отправлены в Котлас, в следственную комиссию при политотделе 6-й армии. Кто из них остался в живых — неизвестно. А на Пинеге еще долго ходили слухи, что подлинная гробница святого Артемия была предусмотрительно спрятана от большевиков служителями Веркольского монастыря. А та, что распотрошил комиссар Щеголихин, якобы являлась подделкой, которую в целях борьбы с религией изготовили сами чекисты. Эту версию подтвердили мне в 80-е годы долгожительницы села Ефимья Федоровна Клевакина и Анна Васильевна Абрамова-первая.
…Веркола вымахала по косогору почти на четыре километра, и избы тесно жались друг к другу. Ощущение тесноты объяснялось еще и тем, что почти нигде не было деревьев. Каждую полоску земли между домами оккупировали грядки с луком, клубникой и картошкой. Каждый дом кричал о своей избранности, исключительности, каждый был наособицу, а все вместе они гляделись как некий град-детинец, будто сошедший с полотен Васнецова или Билибина. Некоторые семьи еще держали узорчатые прялки, короба, веретена, медные братины, а иногда и старопечатные книги в переплетах из телячьей кожи. В одной и той же избе рядом с иконой, выложенной фольгой от шоколада, можно было увидеть телевизор, холодильник, стиральную машину и услышать песню «Роза — цвет алый, виноград зеленый» — песню далеких предков. Здесь под одной крышей жили дед, родившийся при лучине, и внук, который управлял скоростной амфибией с маркой «Ту».
По молодости лет я назвал когда-то Верколу «глухой», «задебряной». И Федор Александрович, прочитав мой опус, сильно разгневался, хотя и попытался упрятать свои чувства в оболочку вопросительного упрека и недоумения. «Ну как же так можно о Верколе?! — спрашивал он в письме. — Да такой красавицы деревни по всей России не сыскать!» И хотя я не принял замечания (на той же Пинеге есть куда более живописные селения), все же пожалел о том, что написал такие слова: «глухая», «задебряная» — для коренного пинежанина, уроженца Верколы, они звучали почти как оскорбление.
Такими же по-своему исключительными личностями виделись писателю и его земляки — основательные и медлительные, хваткие, напористые и озорные, иногда угрюмые, колючие, но всегда открытые, блещущие искрометной выдумкой, с лицами, очищенными от повседневной суетности, и зело буйные во хмелю. За долгие века — а деревне не менее пятисот лет от роду — веркольцы собрали обильную жатву проницательных наблюдений и приемов смеховой игры и вполне заслуженно слывут заядлыми острословами. Существует даже легенда, будто свой корень они ведут от веселого племени скоморохов, природных русских сатириков и смехачей, скрывавшихся в северных палестинах от церковного гнева. Что-что, а веркольцы умеют поводить за нос, умеют выставить тебя посмешищем на всеобщее обозрение — сам тому свидетель. (На мой вопрос: «Как жизнь?» — один бойкий старичок выдал без промедления и на полном серьезе: «Жизнь у нас — лучше некуда. Всего до горлба! Даже хлеба не едим. Масло сразу на колбасу намазываем».) В этом театре они преуспели изрядно и вряд ли кому уступят в деле зубоскальства. А при случае не пожалеют и себя, лишь бы только покуражиться и завладеть вниманием публики. Будут кряхтеть-терпеть-мучиться, а от привычки все подвергать осмеянию никогда не откажутся.
Есть такая шутка: греческий, мол, язык предназначен для молитвы, французский — для признаний в любви, немецкий — для отдачи воинских команд, итальянский — для пения классических арий. Но вот когда в рейсовом автобусе, который шлепает по сельским ухабам, вам вдруг наступают на больную мозоль…
Что смеетесь?
Так вот, когда в латаной-перелатаной колымаге, по недоразумению называемой автобусом, набитым телами намного плотнее, чем коммунальная квартира послевоенных времен, кого-то бьют локтем в бок или же наступают на больную мозоль, тут даже самый молчаливый пигмей с восточной части водопада Нгоро-Нгоро начнет говорить… по-русски.
Да, ругаться мы мастаки, хлебом не корми. Это еще Гоголь подметил. Одно крепкое, соленое словцо из трех букв в сопровождении энергичных глаголов способно вогнать вас в краску или же вызвать гомерический хохот.
Помнится, во времена оны под эту «музыку» я ехал в Верколу из райцентра Карпогоры. По случаю субботы все ожидали вместительный «ЛиАЗ», а тут вместо него пришлепала к остановке заляпанная едкой грязью какая-то «труповозка». Водитель открыл двери, и те, кто посильней и понахальнее, ринулись занимать места. За какие-нибудь пять минут рейсовая машина была забита под самую завязку. Автобус гудел, ёрничал, огрызался, издевался и орал на все лады и переборы. У каждого нашелся повод кого послать и куда пойти. Признаюсь, я тоже принял в этом участие. В результате получилась причудливая замесь из гнева, боли, юмора, а порой и блатного цинизма — одним словом, то, что лингвисты наших дней называют неформальной лексикой, еще точнее — нецензурной бытовой бранью. (Вспомнилась собственная фраза из книжки «В ритме Пинеги»: «…даже ругательства в устах пинежанина звучат почти как добрые напутствия». И ироническая реакция на нее Федора Александровича: «Нет, нет, просто вас никто как следует не обматюкал».)
Мне, в общем, повезло. Мой рюкзак надежно покоился на чьих-то ногах, одна рука сжимала металлический поручень, а локоть другой защищал спину, потому что сосед с тыла пытался взвалить на нее бензопилу «Дружба» в брезентовом кожухе… А дорога?! Она кидала нас с ухаба на ухаб, проваливалась в воронки с бурой застойной жижей, расплескивалась ручьями. Чтобы удержать равновесие, мы буквально вжимались друг в друга и, слушая красочные матюки, тихо радовались: слава богу, что еще сели!..
Теперь все не так. Дорогу спрямили, укатали, отгладили, автобусы заменили на более современные, чистые и уютные, только вот число пассажиров заметно поубавилось. Причина одна: шестнадцать рублей в один конец, так что особенно не разъездишься. А если учесть, что зарплату и пенсию выдают крайне нерегулярно, к тому же небольшими порциями, то для большинства пинежан поездка в Верколу довольно накладна.
Садясь в полупустой автобус вместе с карпогорскими школьниками, которые ехали на экскурсию в литературно-мемориальный музей Ф. А. Абрамова, я почувствовал, что новая встреча с Верколой не сулит мне ничего особо интересного. Все было слишком пресно, обыденно, все слишком «по-московски». Правда, ребята толкались и бузили — ну, это им по возрасту положено, а взрослые с угрюмой деловитостью обсуждали цены на продукты и какие товары доставили нынче в пинежские магазины. Если бы не старый приятель Анатоха, то и занять себя было бы нечем.
— Ну что… пофантазируем?
Юный пенсионер Минин нетерпеливо ерзал на сиденье, выказывая всем своим видом суворовскую готовность к марш-броску. Только бы не сидеть на месте! Крикун и задира, любит он начальству перо вставить (и не всегда обоснованно), бегун от семьи и работы, с туманными поисками не совсем ясного для него нравственного идеала. Порыв «очертя голову» стоит в иерархии Анатохиных ценностей где-то рядом с геройским поступком.
