Он услышал упорную мысль, повернулся, разыскивая ее глазами, и помахал, тонкой отсюда, коричневой рукой. Спросил знаками, мне прийти, к тебе? Она улыбнулась и махнула в ответ, будь там. Про себя добавила, любимый мой балда Горчик, все вызнаю от тебя, получишь по первое число. И по десятое. И по любое.
— Инга Михална? — Нюха выскочила сбоку, в своих узких плавочках, с мокрыми, золотыми проволоками волос по плечам. И девчонки, те, что сидели у костра на военном совете, все были тут, разные, в своей разности такие красивые, гладкие, как мокрые молодые дельфины.
— Сядьте. Я объясню, что нужно. И начнем, когда станет темно. Оля…
Оля села напротив, обнимая свои коленки, засмеялась, торопясь рассказать:
— Ой. Мы с Васькой там орали, он на меня прыгает, я типа реву, руками закрываюсь. Прям Отелло с Дездемоной. Орет, убью, а я ему — не надо не надо, любимый! Полчаса разборки устраивали. Думаю, он кроме нас ничего не увидел. Ну, точно, ничего.
— Молодцы. Ты первая пойдешь, посмотришь, когда заснет. Думаю, быстро заснет, вы же целый день считай, по ушам топтались, все хором. И сделаешь вот что…
Горчик издалека смотрел, как она сидит, закрытая спинами и головами девочек, только черные волосы видны и иногда внимательное лицо. Упрямая Инга Михайлова. Так и не стала рассказывать, для чего собирала свои травы, ну он понял, не дурак, для чего именно. И было от этого очень тревожно. Она сам поняла ли, что такое — ходить по краю злых желаний, и вдруг сидеть потом рядом с мертвым врагом, поняв — вот оно, исполнилось. Как будто ты пожелал чересчур сильно. Был мир с дураком Ромалэ, конечно, подонком и гадом. Но стал с какой-то нелепой минуты — без него. В этом было что-то ужасное и совершенно неправильное. Теперь она сидит, серьезная такая, учит девчонок своим тайным секретам. А он тут волнуется. Справится ли она? Не переступит ли грань?
Между девичьих голов мелькнуло смуглое лицо, уже тающее в наступающих сумерках. И она улыбнулась. Ему.
Справится, успокоился Горчик. Пошел к палатке, переодеться, натянуть штаны, рубашку, намазаться кремом от комарья. Мало ли. Нужно быть готовым к ночному непонятному приключению.
— Нюша, — сказала Инга.
Девочка подняла светлое личико с внимательными большими глазами.
Инга кашлянула.
— Тебе нужно, как стемнеет, стать девочкой Ню. По-настоящему. Для него, для Лехи. Сумеешь?
Глаза становились больше, а губы побледнели. А может это просто сумерки, солнце уже за обрывом и на песок ложатся вечерние тени.
— Не до конца, Нюша. Но надо, чтобы поверил. Если не можешь, попробуем…
— Я смогу. Не знаю, потом как я буду. Но смогу.
Голова опустилась, волосы нехотя пересыпались, путая влажные пряди.
— Хорошо. Тогда дальше…
* * *
«Растолку в уксусе мел… узнаю, кто меня ел…»
Леха открыл глаза, моргнув тяжелыми веками. Потащил из-под головы затекшую руку. Над лицом, где скрещивались ветки, пропуская солнечный свет, стояла темнота, сочная, бархатная и будто это она сказала густые и непонятные слова, спела их под странную музыку, выжидая чего-то.
Резко сел, тряся головой. Узел банданы давил затылок и он, дергая пальцами, стащил, обматывая запястье, завязал, чтоб не потерять. Прислушался.
Внизу стояла странная тишина, не такая, как вчера, когда он подполз к обрыву и следил, слушая и присматриваясь, как соплячня носится по черному песку от одного костерка к другому, как визжат телки и горланят пацаны, утаскивая их в воду. Задержка вышла, да. Почти весь день караулил, приедут ли девочка Ню со своим мордатым парнишей. Но пару раз укатывали и возвращались таратайки, а эти вчера так и не появились. Так что ночью не спал, почти до рассвета, валялся в кустах, выходил, бродя вдоль кромки обрыва, подальше от их верхней стоянки, и возвращался обратно, укладывался, елозя кожаными штанами по сухой траве, нащупывал бутылку пива, которую сунул в озерцо размером с кастрюлю, пил, обтирая небритое лицо.
Конечно, без всяких хлопот можно приехать сюда толпой, покататься по сваленным наверху великам, давя тонкие спицы, сбежать вниз, чтоб расшвырять палатки и расшибить морды паре-тройке малолеток, что под руку подвернутся. Но тогда добудет ли он девку? Она убежит и спрячется, а малолеток — толпа. Побольше, чем десяток Лехиных байкеров, хоть сопляки и жидкие тельцами. Ну и еще Абрек…
Леха согнул колени, сидя лицом к подъездной дороге, смутной и пустой, совсем тихой. Интересно. Похоже, даже вахта ихняя свалила вниз. Что там они творят? Может, начнут тренькать на гитарках, как их папики-мамики, ах милая моя солнышко лесное…
Мысли ползли медленно, тянулись дрожащими нитками. И почему-то хотелось смотреть на пустую дорогу, водить глазами по изгибу, от колен к краю черного неба. И — обратно. И снова, в такт мерному щекотному дыханию. В носу зачесалось и он чихнул, тряхнув головой. Снова уставился на дорогу.
…Тут какого народа не встретишь, летом. Да Лехе плевать, чем они там, пусть хоть ганджубас всей кодлой. (ганд… сказала голова гулко и протянула басом… джууу…)
Леха захихикал, рассматривая слово.
Главное, не знают, что он тут. Под утречко заснут, если раньше полоумная не выскочит ходить сама по себе, как она делала у Абрека тоже, он спустится вниз, в темноте, к палаточке. Вырубит пацана, а девку заберет. Ненадолго. Утром отпустит, знамо дело. И — вырубить ее тоже, заранее. Пусть очнется в степи, одна, себя щупает и прикидывает, а чо такое-то со мной было-то, ой-ой, помогите-спасите…
Над темной неподвижной травой заплакала птица. Неутомимо пилили свое ночные сверчки. И снова тихо-тихо.
Так вот.
Леха крепко потер нос и сглотнул. Потом сплюнул. Во рту копилась какая-то слюна. Пиво что ли кислое с жары?
Абрек….
Сцепил руки на коленях, напрягая бицепсы и медленно расслабляя. В голове прояснилось. Еле видное среди черных веток лицо стало брезгливым.
Ну, он и в школе был квашня-квашней. Пока Леха повелевал и телочек себе выбирал лучших, Абрикос сопел в свои две свинячии дырки, потел и боялся. Но зато папа богатенький. А снова встретились уже через полдесятка лет, на курортной дискотеке. Леха зашел с корешем перебазарить и тут оба — жиртрест Абрикос, за лучшим столиком в вип-зоне, шампанское, коньячок и телка перед ним, приватный, блин, пляшет танец! Гнется вся, ручки тянет, личико строит, ах-ах. И Абрикос ей в трусы сует баксы. Лыбится так, как раньше, вроде жабу маслом намазали.
Леха тогда минуты три подумал, пока у стойки пива всосал. А чего, подумал, я тоже не дурак вырос, вон байк, лапа моя, блестит на улице, ждет, и прикид такой, что девочки глаза стирают об жилетку да мускулы.
Повернулся и пошел наискось, рядом совсем, вроде и не увидел. И Абрикос его позвал. Ну, еще бы, как упустить, вот смари, какой я по жизни.
Дальше пили хороший коньяк, кое-что друг другу рассказали, внимательно и настороженно глядя. И бывший одноклассник-квашня, жиртрест Абрикос ему и предложил.
— А давай, Леха, я тебя в Москве пристрою? Мне там свои люди нужны. Планы большие. И главное, на летний сезон тут все схвачено, понимаешь? Будем при бабках, при телках, ты всегда при работе. И работа — какой есть, такой и будь. Весь в черной коже, да на своем мотоцикле.
Так с тех пор и…
Он насторожился, приподнимаясь. Сон, что никак не уходил, цепляя голову и клоня ее вниз, наконец, улетел. Что-то прозвучало, и смолкло, не успев обозначиться и определиться. Опять прозвучало, раздражающе быстро умолкнув, не успел и понять, что. А за черными ветками, перекрывая россыпь мелких звезд, замигала красная точка, сперва крошечная, а после — неровным мерцающим пятнышком. Костерок запалили, догадался, поворачиваясь и на животе выползая из своего укрытия. Настороженно держа глазами красное пятнышко на краю обрыва, встал, делая шаг. И покачнулся, взмахивая непослушными руками. Да что за черт, голова кружится.
Под подошвой ботинка сухо захрустело, воняя дымком. Леха шагнул еще, нагибая голову и всматриваясь. У самых ног полукругом белела зола, тонко дымясь. Дым стелился над глиной, расползаясь белыми тонкими струйками. Под ногой пыхнул, рассыпая себя в мелкую странно пахнущую пыль. Леха вдохнул и от неожиданности закашлялся, вытирая глаза. Быстро перешагнул золу, качнулся, оглядываясь, вертя головой. Та вертелась плохо, вроде в шею вставили корявую палку. И мысли пришли тяжелые, медленные, будто их тоже держали на привязи.
Был… Пока спал, тут шарился. Кто-то. Палил дрянь. Какую-то. Воняет, черт. Трава мокрая, роса.
Покачиваясь, щурился, собирая в один два дрожащих красных огня. Там кто? Люди?
Но костерок мерцал, один, сам по себе. И Леха, сжимая кулаки, а они вялые, тут же раскрывались снова, побрел к маленькому огню, оглядывая темную, чуть побеленную огрызком луны тихую степь. Отшвырнул ботинком какую-то хрень, что порхнула, переворачивась. Удивился, пытаясь понять — это еще что? Светлое, тонкое, как… как змей воздушный, без хвоста.
