Инга сидела и слушала. Как хорошо, что Вива настояла, и она все же поступила на заочный, не в Москве, а поехала в Харьков, куда шел быстрый прямой поезд — можно было не волноваться, что Олега там с Вивой надолго остаются без нее. Ночь в плацкарте, и утром все еще по-южному болтливый шумный город, в котором в то странное время поспешно открывались отдельные филиалы вузов, а после, выпустив два-три потока специалистов, закрывались, или переезжали, или меняли название. Оставляя студентам дипломы и то, что за ними. За дипломом Инги лежала огромная степь, полная через край волшебного древнего знания. И слушая, записывая, сидя в библиотеках, а позже, зарываясь во всемирную паутину, она не уставала поражаться огромности, да что там — внутренней бесконечности живого, которое вот оно — рядом. Три года, что провела она в аудиториях, арендованных филиалом института фармакологии, оказались очень малым временем, слишком малым, чтобы узнать даже небольшую часть, но они научили ее правильному подходу, умению не просто сваливать в кучу новые знания, а складывать их в цельную картину. Наверное, за тем и поехала, думала после, радуясь собственной жадности, той, что не давала все бросить и забыть, оставив лишь кудряво выписанные строчки в полученном дипломе. Она была в ней с самого детства, в своей степи, полной трав. И ступила в нее же, понимая, что начала знаний распахивают перед ней бесконечность. Думала об этом. Улыбалась и не спорила с людьми, что видели вокруг лишь траву или только небо, и защищали неведение, поэтизируя. Но сама для себя не умела просто шевелить пальцами, в попытках рассказать, и шла, узнавая еще и еще, будто осторожно ступала босыми ногами, трогая бережной рукой листья, ветки и стебли. Которые становились каждая — книгой, с шелестящими страницами. Для одной травы — открыта первая, для другой — несколько уже перевернуты и прочитаны. И ни для одной невозможно закрыть ее книгу, увидев конец. А не было его.
Была еще одна часть знания внутри большого. В тяжелых справочниках узнавала на глянцевых иллюстрациях или фотографиях знакомые с детства цветы и травки, и, тягостно беспокоясь за Олежку, который где-то там носится по степи над крепостными развалинами, с такими же пацанами, читала и выписывала в тетрадь: «все части растения смертельно ядовиты», или «семена в период полного созревания становятся опасными и могут вызвать…», или «млечный сок, в малых дозах излечивающий болезни глаз, при неверной дозировке приводит…»
Позже, гуляя с Вивой и разглядывая то самое, что вызывает, приводит, становится из обычного вдруг смертельно опасным, спрашивала удивленно:
— Да как мы еще живы-то, ба? Чем больше узнаю, тем огромнее количество опасностей, буквально, вот!
И показывала рукой на изогнутые мохнатые стебли белены, несущие на себе рядочки белых с черными жилками цветков, на торжествующий куст испанского дрока под старой стеной, на яркие листья прекрасного дурмана с сидящими на них охотниками-богомолами…
— Все неизвестное для человека на всякий случай — волчья ягода, — смеялась Вива, — ты это замечала? Вот и растет рядом с нами дереза или жимолость, осыпаются вкусные ягоды, для большинства они — волчьи, так, на всякий случай.
— Ну, да. Это я понимаю, сама так верила в детстве. Но взрослые, ба. Если вокруг полно ядов, буквально руку протяни. И если так много зла, как любят о том причитать… ведь есть люди, знающие, как близко возможная смерть, и как легко убить.
Вива наклонялась, срывала тонкий стебель молочая с коронкой зеленовато-желтых мелких цветков.
— Знание приносит ответственность. Так чаще, чем наоборот. Ну и приятно думать, мы все же люди, а не безумные дьяволы, иначе давно бы друг друга перетравили. Так?
— Наверное…
Наверное. Ингу успокаивала внешняя Вивина безмятежность, ведь ее Вива всю жизнь провела с травами, правда, больше ее интересовали те, что цветут. Но все равно некоторые свои тетради казались Инге живым и угрожающими, будто там, под обычной обложкой наливались тайными соками тайные знания, зрели по мере того, как заполнялись страницы. Потому всегда были спрятаны далеко, от чужого глаза. Да и сама Инга редко их перечитывала, поняв, чем опаснее знание, тем сильнее оно врезается в память, и уже никуда не уходит, содержится в ней самой.
Она сидела в зеленой глубине кустарникового буша, в центре долины Солнца, на прохладном лобастом валуне, выложив на кусок белого полотна свою дневную добычу. Издалека, приглушенные колючими ветками, что торчали низко, цепляя волосы и царапая плечи, раздавались голоса. Кто-то купался, оря и визжа, другие готовили еду на кострах. С тропинки и верхнего края обрыва тоже слышались крики, и она, на минуту отвлекшись, послушала их.
Ребята, вместе с Оумом и Димкой, маячат, как она и просила, мелькают туда-сюда, не позволяя Лехе, который спрятался в яме с шиповником, расслабиться. Заодно делают там кое-что, по ее просьбе. Она думала, может, отложить все на завтра. Еще одна ночь, Нюху покараулят, чтоб не убредала одна, а после день на подготовку. Но сидя на камне, перебирая коробочки с семенами и вороша стебли, поняла — нет, нужно использовать эту ночь, что придет через несколько часов. Иначе она испугается сама, протянет время, колеблясь. И дрогнет, нарушая тонкие установки внутренних весов. Сейчас они выверены и точны. И есть уверенность — все получится. Она не навредит. А будет ли эта уверенность завтра? Кто знает.
Склоняясь над травами, протянула к ним руки, совсем темные на светлом фоне, изрисованные тенями листьев. Запела тихонько, чтоб не дать голове испугаться, первое, что пришло в голову. И мурлыкая, стала отбирать нужное, раскладывая по маленьким полотняным узелкам и обычным пустым коробкам от спичек. Отрывала кусочки пластыря от маленького рулончика, приклеивала на коробки, писала шариковой ручкой несколько букв и цифр, крупно и ярко.
Мелькнула ревнивая мысль о том, что там ее Сережа, оставила его среди толпы раздетых горячих девчонок, а видела — смотрят. Но с упреком запев чуть громче, мысль прогнала. Не время. Успеет его попилить, потом.
Желтые сухие коробочки, истыканные впадинками. Шуршат, высыпая на полотно мелкие, как черная пыль, семена. Немного, в коробок с яркой надписью на белой полоске. Дым.
Тонкие стебли, сочные, с каплей ленивого белого молока на сломе. Четыре капли в пластиковую бутылку из-под обычного пива, наполненную из родника. Вода.
Розетки мелких сухих листочков, с макушек высоких гнутых стеблей. Растереть, стряхивая порошок в другую коробочку. Кожа ладоней…
Инга тщательно сполоснула руки, поливая себе из другой, большой бутылки в сторону. Вытерла насухо, сдувая с носа упавшую прядку. Снова склонилась над полотном.
И просидев, наверное, час или полтора, разогнула ноющую спину, оглядывая рассортированное богатство. Бережно сложила в пакет. Полотно с остатками свернула и, отворотив камень, лежащий под корнями куста, сунула в сырую яму, завалила снова камнем. Почти на четвереньках выбралась в желтеющий предвечерний свет. Встала на краю буша, оглядывая широкую полосу песка, на которой был выложен из белых и серых плоских камней лабиринт, ведущий от начала главной тропы: крутился по песку, и уходил к прозрачной морской воде.
— Мом? — Олега, прижимая к боку еще один увесистый камень, встал рядом, нагнулся, укладывая его в выложенный рисунок.
— Ну, сделали, как ты говорила. Знаешь, это как называется щас? Ленд-арт. Красота, конечно, только я все равно не пойму.
— Тебе и не надо, — засмеялась Инга, — как сработает, увидишь. Нюху зови и девочек, пока не стемнело, мне им надо сказать, что делать. А что наверху, готово?
Олега пожал плечами, слегка раздражаясь. Ну, не любил он, когда непонятно, это Нюха по непонятному спец, а ему подавай, чтоб ясно и четко. Но ответил послушно:
— Сделали, да. И Васечка там с Олей устроили цирк. Но, мам, а внизу ковырялись, с камнями, и этими вот, для костров, наверняка ж видел! Долина сверху как на ладони!
— А это как раз ничего, — отозвалась Инга, — как видел, так и развидит.
— Ладно, — нехотя согласился Олега. И пошел, выворачивая пятками песок, закричал:
— Нюха! Бери своих красоток, дуйте сюда!
Инга села на песок, держа свернутый пакет. Увидела вдалеке Сережу, и нахмурилась, покусывая губу — вокруг того скакали по берегу девчонки. Подумала растерянно, ох, Михайлова, радуешься, что он в свои почти сорок пацан пацаном. Смотри, они тоже так думают, эти двадцатилетние козочки. И ты еще не знаешь, сколько женщин было у твоего Серого, двадцать лет, Михайлова, ну, пусть пятнадцать, как вышел, и все они — без тебя.
Он услышал упорную мысль, повернулся, разыскивая ее глазами, и помахал, тонкой отсюда, коричневой рукой. Спросил знаками, мне прийти, к тебе? Она улыбнулась и махнула в ответ, будь там. Про себя добавила, любимый мой балда Горчик, все вызнаю от тебя, получишь по первое число. И по десятое. И по любое.
