Так и не поняв, пошел дальше. Нахмурился, оглядываясь в темноту, откуда вдруг заплакал кто-то тонким, захлебывающимся голоском. И вдруг захихикал. Леха резко остановился, пугаясь тому, что сердце в груди вдруг выросло, заворочалось, выталкиваясь в горло. Подумал невнятно, пиво, забыл там. И воду выпил. Всю. А глотка вот. Сох-нет…
Стоял, качаясь и не умея понять, что происходит внутри. Странные звуки исчезли, будто приснились. Страх покрутился и спрятался, а сердце, поворочавшись, снова сжалось и улеглось, там, где ему надо, как обычно.
— Хы, — сказал Леха. Вытягивая руку, погрозил темноте пальцем, — хых, а то!
Пошел дальше, уже увереннее, жадно вдыхая ночной чистый воздух и уговаривая себя, что не слышит тонкого ноющего звука, который ввинчивался в уши. У костерка, перекрывая его, прошла фигура. И он встал, пристально глядя. Одна. Баба. Длинная, в балахоне.
Через тонкую ткань светило красное пламя, показывая ноги и бедра. Фигура обошла костерок, складываясь, стала маленькой, показала над пламенем далекое лицо.
«Села», объяснил себе Леха, «одна, села». И засмеялся, проталкивая смех через пересохшее горло.
Это она. Полоумная телка Абрека. Одна, как обычно. Выбежала наверх, запалила костер, сидит, мечтает. Удачно. Он в темноте, она его не видит. Еще. Ну…
Тихо шагая, нашарил в нагрудном кармане плоскую стеклянную фляжку, теплую от его тела.
Есть чем угостить девочку Ню. Взял. Самому нельзя, сильно хочется пить. Горло сушит. А ей — угостит, чо. Не жалко. Ей и вез.
Обходил костерок по дуге, чтоб не лезть сразу к лицу, чтоб тихо подойти сбоку, в темноте, поближе. Если заорет, он успеет раньше, чем эти дебилы снизу набегут. Одна. Вот удача-то.
И застыл, не додумав, когда Нюха повернулась к нему, освещенная костром с одной стороны, а другая сразу пропала в темноте. Сказала негромко:
— Водка есть?
Он засмеялся, вытаскивая из кармана фляжку. Подходил, а лицо поднималось к нему, тихое, с блестящими широкими глазами.
— А хочешь, да? Ты одна тут?
— Тебя жду.
И он кивнул, усаживаясь рядом, так, чтоб видеть ее и костер, и то, что за ним. Конечно. Она вышла и ждет его, конечно. Так правильно. Потому что тогда, он ее брал-брал, и не добрал, хорошо, она не помнит.
— Зато я помню, — сказал поучительно, помахивая перед ней сверкнувшей бутылкой.
— Да, — согласилась она, протягивая руку. Улыбнулась, сверкнув зубами в красном свете костра. Прозрачное платье натянулось, показывая грудь.
— Танцуй! — Леха спрятал подарок за спину. Ему вдруг стало совсем весело.
— Да, — снова сказала девочка. И встала, подхватывая подол, потащила его вверх, обнажая колени, бедра, грудь. Кинула в сторону, и огонь осветил долгую фигуру, бросая на кожу розовые блики.
Леха сидел, поднимая лицо так, как недавно делала она. А Нюха медленно танцевала, делая что-то странное телом, руками, оказываясь совсем рядом и вдруг поодаль, а после укладывая голову на его плечо, и прижимаясь грудью к кожаной спине. Он поворачивался — поймать, а она уже скользила перед глазами, плавно усаживаясь, протягивала руку, подкатывая к себе темную бутылку, отвинчивала крышку, прикладывая горлышко ко рту. Вытирая губы, протянула ему над костром.
— Пей.
Он принял, понюхал горлышко. Вода. Ноющий звук пришел из темноты, снова ввинтился в голову, мешая думать. Леха выглотал остатки и кинул бутылку. Встал, качаясь.
— Щас. Поссать мне.
Дергая пальцами, расстегнул ширинку и помочился, в отсветы костра на сухую траву. Голая Нюха сидела, уложив подбородок на колено, волосы закрывали плечи и локти.
— Ну? — сказал Леха, — пошли, что ли?
— С тобой?
Он встал так, чтоб она не смогла рвануться к тропинке, напряг руки — поймать, если что. Но ведь плясала тут. Голая, ему. Пойдет сама.
— Водка, — напомнил ей.
— Да, — прошелестела Нюха, поднимаясь и убирая с плеч волосы, закидывая их за спину, — водка, конечно. И ты.
— Я! — согласился Леха, и замолчал. Обнаженная фигура поднималась и поднималась, упираясь макушкой в звездное небо. Гнулась, как светлая змея, вставшая на хвост. И вдруг, оттуда, из высоты, кинула к его лицу свое, с большими блестящими глазами.
Его вдруг затошнило, и сердце снова увеличилось, а вместо нытья в ушах зазвучал низкий, выворачивающий нутро бас, гудел и гудел, без перерыва. И вдруг, когда перед самым лицом раскрылись блестящие красные губы, показывая длинный язык и частокол зубов, звук лопнул отрывистым:
— Убб…
Он откинулся назад, валясь на корточки и почти падая, закрылся рукой, стукнув себя по лицу забытой бутылкой.
— Ты? Чего ты?
— Я тут, — проговорила страшная глотка, мелькая языком, — пойдем, пой-демм же.
Потом у него отвалилась голова. Покатилась в траву, и он долго шарил руками, разыскивая и прилепляя на место. Прилепив, заплакал, жалуясь. И уже бредя, крепко взятый за руку, взмахивал другой, прижимал ее к груди, боясь, что сердце все же выберется наружу. В ушах бумкало, отмечая шаги, и звук был толстым и злым, набивался в уши, складывался там, трамбуясь.
— Я, — пожаловался он, съезжая непослушными ногами по тропе, падая на задницу и с трудом вставая, — я-а-а…
— Да, — шелестела Нюха, и наконец, встала на песок, отпуская его.
— Иди, — сказал веселый и злой женский голос. Вторя ему, в голову кинулись другие голоса:
— Иди. Иди… И-ди…
У Лехи тряслись руки, пальцы сами собой растопыривались и скрючивались, желудок вращался, меняясь местами с сердцем и когда, подкатывал к горлу, ему вдруг становилось ужасно весело. А потом, когда уползал обратно, — невыносимо страшно. Голова отваливалась, еле держась на шее, и ее приходилось подпирать рукой, а она так устала.
Он медленно водил глазами, ища, за что уцепиться, и засмеялся, найдя. Темная точная дорога, путь между двух светлых линий. И вот они, ласковые, на каждом повороте, стоят, голенькие, как надо — его телочки, только его. Блестят глазками, каждая у своего маленького костерка со сладким дымком. И в руках эти штучки. Махать. Эти, как их.
Брел, взмахивая руками и кланяясь обнаженным фигурам на поворотах. И каждая, поднимая легкий веер, омахивала его белым дымом от костерка.
— М-мои-и-и, — рассказал им Леха, спотыкаясь и шагая дальше, — все!
— Да, — шуршали тихие голоса, провожая шаги, — да… да…
Он ехал на слоне. Качался цветной паланкин, тряслись гирлянды, серая большая голова мерно виднелась под краем ковра. Справа сидела блондинка в бахроме, слева — тауированная чернявая сучка. И между разваленных голых колен — голова этой, за которой приехал. И всех победил. Вон они, внизу, лежат мордами в пыль, вдоль прекрасной дороги, среди белых каменных стен. Трясутся от страха. Правильно. Теперь он хозяин. Кругом его сплошная вип-зона, приватные танцы, самые дорогие телки, самые классные тачки и байки. Самолеты. Острова. Уже близко.
В ушах орало и свистело, кричало непонятные слова, стихало и снова вскидывалось.
И наконец, перед серой башкой слона распахнулись ворота, сверкающие, золотые, серебряные, все в драгоценностях.
— Рай, — сказал Леха и засмеялся, захохотал, поднимая руки и вырастая под небо, — рай! Мне!
Страшно и быстро мигнул свет, очень яркий. И погас, оставляя глазам силуэты и движение. Снова мигнул, на секунду выбелив мир. Черные фигуры кинулись в глаза, отскочили в наступивший мрак. Заорала какофония звуков, одновременно с новой белой вспышкой, ослепила уши и смолкла, убираясь в темноту.
Леха тоже закричал, качаясь и уронив бутылку. Ослепленный, крутил головой, оседая на колени. Потеря. Его рай. Был тут! Такой же, как тот, нарисованный в старой истрепанной книжке, которую он стащил у соседской девчонки, и потом прятал на чердаке, пробираясь и разглядывая сладкие замусоленные странички. На них тонкими витыми штрихами — круглобедрые гурии в прозрачных одеждах: художник тщательно прорисовал круги и точки сосков на полных грудях и треугольники между сомкнутых ног. Она, наверное, и сейчас валяется там, сказки, какие-то индийские или персидские, вырос и забыл, а вот все вернулось. Почти. Он почти добрался до своего рая, полного бедер и грудей, лукавых глаз и пышных волос, и все для него, победителя на боевом слоне. И отобрали!
— Где? — закричал хрипло, поднимаясь и повертываясь, — где он, суки? Мой!
Позади молча стояли фигуры, ни одного огня, бледно светили высокие стены из белого камня. Он резко повернулся, силясь в темноте разглядеть потерю. Заплакал, протягивая руки к ночной мерно плещущей воде:
— Дайте! Блядь. Дай-те!
И замолчал. Из-за его спины лег на воду тонкий луч, сломался, подергивая поверхность зеленой линией. Рядом еще — красный. И синий. И все замелькало, мерцая и скрещиваясь. Замельтешило сильней и сильней, выкручивая мозг, комкая его в лепешку, вытягивая в пластилиновую колбасу. Заорало торжествующе, и ворота вспыхнули снова, медленно раскрываясь.
