Я еще налил себе коньяк и выпил до дна.
– Вот так оно лучше, Ростя, так-то оно лучше. И заметь, ты сейчас не в самом выигрышном положении. И на Олимпе ты успел побывать и свалиться с него. Больно, поди, ударился?
– Скоты вы все! – Я скривился.
– Может быть, – невинно ответил Лютик, тщательно жуя острыми зубками «картофельного поросенка». «Поросенок» то и дело застревал в зубах. – Но мы хотя бы иногда, вот в такие редкие минуты признаем это. Ты же…
– И я скот.
– Вот это лучше. Так оно вернее. Никто, Ростик, поверь старому волку, не виновен в смерти Любаши. И вообще никто не бывает виновен в самоубийстве. Человек сам принимает решение. Сам, понимаешь! Ты себя вспомни… Ты ведь тоже пытался. Разве ты кого-нибудь обвинял?
Я не мог вспомнить. Потому что это не я, а Ростик пытался выброситься из окна. А обвинить он никого не смог. Потому что исчез. Лютик расценил мое молчание как согласие.
– Вот видишь. А врачи случай с Любашей списали на неуравновешенность психики творческой натуры. И диагноз верный поставили. Суицидальный синдром. А если хорошенько разобраться и рассказать нормальному человеку, что у нее случилось, ну подумай, что? Какая такая трагедия, из-за которой стоило лишать себя жизни? Бросил очередной любовник? Не получила очередной рольки в киношке? Да и не любила она вовсе Подлеева, ты прекрасно это знаешь. Просто мечтала получить роль. Но разве мало на свете Подлеевых и мало ролей? Стоило лишь подождать. Это так просто, Ростя…
И мне вдруг действительно все показалось удивительно простым и нелепым. Врачи, конечно, правы. Смерть Любаши выглядела каким-то жалким водевилем. И все же мне до слез было жаль девушку. Такую нелепую, с зеленым облезлом меховым воротничком, некстати свисающим с алого пальтишка. На моих глазах показались слезы. Лютик все понял. И тут же поднял полную рюмку.
– Ну что ж, за Любашу. Пусть ей земля будет…
Этому человеку совсем еще недавно, пару жалких часов назад, я больше всего хотел намылить шею из-за Любаши. А теперь пью с ним, и мне он уже кажется неплохим парнем, который единственный не бросил меня в трудную минуту. И который так просто смог объяснить смерть девушки. Я уже не понимал, почему так долго мучался и чувствовал себя виноватым. Еще чуть-чуть, и я готов был расцеловать Лютика.
– Ты так благороден, Лютик, – с чувством выдавил я слова, над которыми совсем недавно издевался.
– А ты только что обозвал меня скотом. Вот видишь, Ростя. Ничего нельзя делать сгоряча. Иначе легко обжечься. Учись не обжигаться. Холодные руки и холодный разум – залог победы врачей и творческих работников, как ни парадоксально. Это исключает ошибку.
Мои руки горели, разум пылал. И вообще я соображал плохо. Мне только казалось, что должен был встретиться с Лютиком совсем по другому вопросу. Но не все ли равно? У меня вновь есть работа, скоро в этом кафе опять повесят фотографию Ростислава Неглинова в лавровом венке, и возле нее будут торжественно стоять в почетном карауле десятки Ростиков в серебряных галстуках.
– Кстати, Вика вернулась? – промычал невзначай Лютик, дожевывая курицу в апельсиновом желе.
– А ты откуда знаешь?
– Да я, брат, видел, в каком ты аховом положении, всех собак на тебя решили повесить. Вот и подумал, что жена будет очень кстати. От чужих женщин одни неприятности.
Мне стало неприятно. А я-то думал, что Вика вернулась по собственной воле. Что ж. Лютик умеет улаживать все дела.
– Она мне тоже чужая. Может быть, чужее всех чужих, – усмехнулся я криво.
– Может, и чужее, но жена. А это уже – стена, защита, тыл. Кстати, почаще бывай с ней на людях.
Лютик все на свете знал. Разве что не осознал одного – своей жене он помог отправиться на тот свет. Но эту мысль я не высказал вслух. Я уже был великим артистом Неглиновым с «Оскаром» в кармане.
Таким великим артистом, правда, слегка шатающимся, но с поднятой головой, я и направился к выходу. Лютик бежал впереди меня, рассказывая, какой он откопал гениальный сценарий, один сюжет стоит всех трагедий и комедий мира. Правда, это пока не сценарий, а так, фабула, идея, короткий рассказ, но зато какой! И тут не какой-то жалкий Подлеев, сам Ален Делон локти кусать будет. Я не выдержал болтовни Лютика, задержался возле официанта и шепнул ему на ухо:
– Кстати, скажу по секрету, только никому! – Я приложил палец к губам.
Митя радостно перекрестился.
– Ей-богу, могила.
– Так вот, Ален Делон предложил Лютику быть псарем. Ты же в курсе, что у Делона куча собак. Вот ему и нужен человек. А Лютик подходит по всем параметрам. Собаки его обожают.
Митя вытаращился на меня во все глаза. Но тут же поверил. Похоже, новость скоро распространится со скоростью света. И в блестящих журналах появится фотография счастливого Лютика, сгребающего дерьмо за аленделоновскими собаками. Что ж, похоже, я уже осваиваю науку интриг. Возможно, этим я хотел хоть на каплю сгладить вину перед Любашей. Но разве капля победит бушующий океан, в котором свободно плавает Лютик?
Митя осторожно дернул меня за рукав. Похоже, я вновь для него становился кумиром.
– Вы уж простите меня, Ростислав Евгеньевич, не моя это вина.
Я в недоумении смотрел на него.
– Ну, что ваш лавровый венок выкинули на помойку, и ребят в галстуках выставили, и вообще… Поверьте, совсем скоро, буквально на днях мы восстановим фан-клуб Неглинова. И красную дорожку расстелим.
– Только не забудь посыпать мою голову розами, когда я буду появляться в этой молельне! – Я по-братски похлопал Митю по плечу.
Лютика я нагнал у выхода. Мы примостились возле окна, чтобы перекурить. На улице сильный ливень размывал очертания деревьев, машин и людей. Лютик прыгнул на подоконник и весело забарахтал короткими ножками.
– Да, так я не сказал главного! Завтра приступаем к работе!
– Уже съемки? – Я даже отрезвел. – Такими темпами?
– Нет, что ты, дружище! Мы еще должны написать сценарий. Впрочем, сценарий кое-какой есть, правда короткий, этакий рассказик, почти заявка. Но мы из него сделаем сценарище!
– Мы – это кто?
– Как – кто? – Лютик недоуменно вскинул редкие бровки. – Я и мой лучший друг! – Он ткнул пальцем в мою грудь с такой силой, что я еле удержался на ногах.
Я ошалело смотрел на него.
– Но я никогда в жизни не писал…
Я вовремя остановился. Вдруг Ростик баловался сочинительством? С его амбициями это вполне допускалось.
– Не скромничай, может, сценарии ты и не писал, но рассказы у тебя были очень даже. Правда, эти подонки ничего не печатали. Поверь, дружище, от зависти, только от зависти. Вот мы им и докажем.
Мне ничего никому не хотелось доказывать. Поскольку я – Даник. Лесник из Сосновки писал только письма, да и то из армии. Частенько под диктовку… Но до меня уже многое начало доходить. Лютик мечтал стать не только Феллини и Делоном, ему к тому же не давали спать по ночам лавры Бальзака. Однако, судя по всему, писательский талант Лютика равнялся моему, то есть нулю. Но он об этом не знал. Вот откуда столько всепрощения, благородства и слезных рукопожатий. Лютик во мне нуждался. И мне придется выпутываться из этой комичной ситуации. Роль писателя я уже просто не выдержу.
– Знаешь, дружище, – я похлопал Лютика по плечу. – Спасибо огромное тебе за доверие, но, по-моему, мой писательский дар иссяк, когда я чуть было не свалился с третьего этажа. Как-то его вышибло разом вместе с несостоявшемся полетом.
Лютик вытащил из клетчатой куртки недопитый коньяк и жадно стал пить прямо с горла. Я последовал его примеру. Меня настолько развезло, что единственным желанием было добраться домой и послать всех Феллини, Бальзаков и Лютиков подальше.
Я сделал последний глоток и поставил пустую бутылку на окно. И вдруг заметил на белоснежном подоконнике мертвую бабочку. Очень красивую, яркую. Желтые крылышки и зеленый, слегка потрепанный пушок вокруг поникшей головки. Я смотрел и смотрел на нее, как завороженный. И слезы потоком катились из моих глаз, падая прямо на подоконник. Я увидел перед собой Любашу – легкую, румяную, белокурую, в алом пальтишке с нелепым зеленым воротничком. Она легко кружит возле цветов, взмахивая руками, как крылышками. Она исполняет танец бабочки и заливисто, звонко смеется. И на пухлых щечках – глубокие ямочки. А потом… Что же было потом?… Она прислушивается к скрипу калитки. Она кого-то ждет. Но никто так и не приходит. Никто ее за собой не зовет… Она резко падает и уже лежит на чем-то белом, холодном, пахнущим дубом и хлоркой… И кажется, не смеется. И лицо бледное, восковое. Только ямочки те же…
Чей-то голос, неприятный, визгливый, вывел меня из полусна. Голос Лютика.
– Фу, какая гадость! – одним махом он сбросил бабочку с подоконника. – Надо сказать Мите, чтобы убрал. Кафе ведь образцового порядка. А эта тварь…
– Кто? Митя? – пробормотал я. Слезы по-прежнему текли по щекам. Боже, Даник ведь никогда не плакал. Какой, к черту, Даник. Его уже давно нет.
