День выступления неумолимо приближался. Эльф боялся его. Боялся до дрожи в коленках и до спазм в горле. Именно в этот день надо было начинать убивать.
Когда была возможность, он уходил в джунгли и сидел там, невидяще глядя перед собой, пересыпая с руки на руку горсть сухой, как пепел земли, и неслышно шелестя губами:
— Скоро мы будем убивать. Убивать просто, буднично, или со страшными криками, но убивать. От ненависти к людям или от любви. С верой в ничтожество или в величие человека. Со слезами или смехом. Кто как умеет. Но каждый, словно ребёнка, понесёт смерть на руках своих. И я вместе со всеми.
Сатир в свободное время любил погонять с неграми в футбол. По вечерам, когда, казалось бы и сил уже ни на что не оставалось, человек двадцать собирались на краю лагеря, где заросли были не так густы и, пока не наступила стремительная южная ночь, носились за мячом. В Африке в футбол не играют только те, у кого под руками нет ничего похожего на мяч. Вокруг играющих собирался почти весь лагерь. Сатир никогда не видел, чтобы зрители так искренне болели. Они кричали, закатывали в отчаянии глаза, сверкая белками, плясали от радости, когда побеждала их команда, швыряли в пыль шапки, воздевали руки к небу, вопрошая своих богов, как можно так играть. Каждое движение футболистов, каждый пас вызывали бурю криков, зрители не замолкали ни на секунду, галдя, словно птичий базар. Сатир бывал на футболе в России, но никогда не видел такого урагана эмоций. Поскольку Сатир и на поле не терялся, то каждый его проход с мячом зрители приветствовали такими воплями, будто на поле сошёл сам Пеле.
Хотя день Сатира был заполнен до отказа, у него тоже выдавались минуты для размышлений. Иногда он садился где-нибудь в стороне ото всех, в тени, чтобы успокоиться, отдохнуть. Как и Эльфа, его тревожил приближающийся день выступления.
— Автомат Калашникова, — думал он, оглядывая лежащего на его коленях, похожего на неведомого чёрного хищника, АКМ. — Автомат Калашникова. Холодный, надёжный, мой. Вот и всё. С тем и пойдём.
Вот и все мысли, которые он мог себе позволить. Любые сомнения и страхи он давил в зародыше, не давая разрастись.
Одна Белка ни о чём не думала и не тревожилась. После московской полуподпольной жизни она, наконец, почувствовала себя по настоящему живой и свободной. Ей непрерывно хотелось что-то делать и она целыми днями пропадала в лазарете, поглощённая обязанностями врача. Порой она настолько погружалась в заботы, что забывала о еде, вспоминая, лишь когда помощник трогал её за руку и показывал в сторону столовой. Даже когда к ней приходили Эльф и Сатир, она, разговаривая с ними, что-нибудь делала: читала справочники и пособия, мотала бинты, разбиралась с медикаментами.
— Выпить бы, — пожаловалась она как-то друзьям. — Постоянно хочется выпить.
— У тебя ж, как у медика, должна быть канистра спирта, — пожал плечами Сатир.
— Спирт — это святое. Спирт — для революции, — ответила Белка.
— Ну, возьми тогда «колёс» каких-нибудь, — Сатир встал и полез шарить по разложенным на столе кучкам медикаментов. — Димедрол, реланиум? Есть?.. Ты по какому принципу вообще таблетки сортировала?
Белка с силой шлёпнула его жгутом по рукам, так что Сатир шарахнулся от неё.
— Ты сдурела, собака Авва? Больно же!
— Нечего тут ручонками сучить. «Колёса» тоже для революции. А кто такая собака Авва?
— Помощница доктора Айболита. Вообще, я смотрю, революция ещё та любительница допинга: спирт ей, «колёса» ей… Что ж нам остаётся?
— Выходит, что ничего. И вообще, мальчики, привыкайте жить без искусственных стимуляторов, — философски заметила она.
Полчаса прошло в неловком молчании, лишь изредка разбавляемом, пресными, ничего не значащими фразами.
— Ладно, чёрт с вами, — сдалась, наконец, Белка. — Выдам вам из закромов Родины.
Она выглянула из палатки, посмотрела, не идёт кто, и быстрыми вороватыми движениями наполнила спиртом небольшие стаканчики.
— Думаю, для революции ещё хватит, — прикинула она что-то в уме.
— Сама то небось время от времени прикладываешься? — поинтересовался Сатир.
— Бывает…
Они выпили, закашлялись с непривычки. Закусили хлебом. Не торопясь, обсудили меню в столовой, достоинства АКМ и немецкого ручного гранатомёта. После чего, Белка стала выпроваживать своих гостей.
— А теперь все вон. Мне ещё всякие справочники медицинские читать надо. Не мешайте.
— Ещё бы спиртику, хозяйка, — с притворной жалостью протянул Сатир.
— Бог подаст. Ступай служивый…
Незадолго до дня выступления Ассаи Руги снабдил Йона деньгами и отправил по городам, чтобы тот купил два автобуса, на которых повстанцы могли бы быстро и неожиданно для полковников добраться до их резиденции и захватить её. Йон взял в помощники двух негров и отправился в путь. Он вернулся через пять дней в одиночестве.
— Где люди, что отправились с тобой? — спросил его отец.
Сын замялся.
— Они стерегут автобус и лошадей.
— Каких ещё лошадей?
— Обыкновенных, — смущённо отвернувшись, вздохнул огромный, как божок с острова Пасхи, Йон.
— Правда? — не веря в происходящее, спросил Руги.
Тот кивнул.
— Ты что, обкурился перед этим?
— Он что, действительно, обкурился? — спросил Эльф у Белки, когда её рассказ дошёл до этого места.
— Ну, Йон сознался, что они немного покурили накануне, но не так уж, чтобы очень.
— И много лошадей он купил?
— Табун голов в семьдесят. Цыгане сказали, что если он не купит, они их на живодёрню отгонят. Ему жалко стало, он и отдал за них больше половины того, что у него было.
— Безумие какое-то. Тут без травы не обошлось, — сказал Эльф. — Откуда в Африке цыгане?
— Не знаю. Наверное, они везде есть, где люди живут.
Сатир захохотал.
— Ну, молоток! — восхищённо сказал он. — Наш человек. Живой, бестолковый… Наш… Чёрный Будённый…
Он смеялся так заразительно, что глядя на него, Белка и Эльф, сами того не желая, тоже стали улыбаться.
— Чему ты радуешься? — спросили они его, когда он вытер проступившие слёзы, выдохнул и успокоился.
— Вы что, не понимаете? Лошадь же гораздо лучше автобуса. Она живая.
— И бестолковая, — ёрничая добавил Эльф. — В общем, наша.
— Точно, — согласился Сатир.
— Нда, — сказала Серафима. — Говорят, что революцию задумывают романтики, делают циники, а плодами её пользуются негодяи. У нас, похоже, революцию и задумали и делают романтики. Будем надеяться, что и третий этап тоже останется за ними.
— Да, — согласился Эльф, — пока всё очень смахивает на крестовый поход детей.
На следующий день трое друзей, вместе с Руги и его штабом отправились осматривать приобретения. Табун пасся в саванне на краю джунглей под охраной пяти пастухов. Лошади были просто на загляденье. С тонкими ногами, огромными, всё понимающими глазами, аккуратно подстриженными хвостами и гривами.
— Их, скорее всего, у президента Восточно-Африканской Республики угнали, — сказал Руги. — Он любитель скачек. У него целый ипподром и конюшни при дворце. Больше им взяться неоткуда.
Сатир восхищённо ухнул и медленно, чтобы не напугать, подошёл к табуну. Осторожно погладил по шее ближайшего к нему рослого гнедого жеребца. Тот потянулся к его руке, понюхал её. Сатир провёл рукой по его блестящей спине, прижался щекой к округлому боку. Смеясь обернулся к друзьям, призывно махнул рукой и исчез меж высоких крупов. Белка и Эльф углубились следом за ним и тут же потерялись среди лошадей, словно в подвижном, пахнущем пылью и потом, и неимоверно красивом лабиринте. С полчаса они медленно бродили, осторожно гладили мягкие конские губы, любовались атласными шкурами, под которыми бугрились упругие мускулы, разговаривали с табуном, словно с какой-то новой, неведомой стихией.
— Яркое солнце, небо и лошади, что может быть лучше? — думал Сатир, глядя вокруг себя.
Вскоре в повстанческом войске была сформирована бригада кавалеристов. Поскольку хорошо держаться в седле могли только Сатир, да Белка, то им и было поручено обучать чёрных соратников верховой езде.
Поначалу многие бойцы боялись лошадей. Они опасливо поглядывали на них издали и на предложение подойти поближе лишь улыбались, смущаясь собственной робости, и махали руками. Йону, который был назначен начальником кавалерии, пришлось употребить весь свой авторитет, чтобы заставить их забраться в сёдла. Постепенно боязнь исчезла, а многим верховая езда даже настолько понравилась, что их приходилось едва ли не силком стаскивать с уставших лошадей.
Сатир исполнял свои обязанности терпеливо и аккуратно, Белка же время от времени не могла отказать себе в удовольствии бросить всё, сорваться в галоп и понестись куда-нибудь сломя голову, так что пыль столбом уносилась в небо. Пронёсшись по саванне, она возвращалась назад, к ожидавшему её Сатиру и ученикам-неграм, хохотала в небо взахлёб, поднимала коня на дыбы, обнимала его за гордо выгнутую шею и была совершенно счастлива.
