— Как крайняя плоть? — спросила Ли.
— Как луковичка, — уточнил Оливер. — Снимает шкурку за шкуркой, пока не откроется правда характера. В этом и заключается истина. — Он завершил пассаж неспешным, нарочитым жестом истинного лицедея.
Он продолжал в том же духе еще минут десять, подогревая зад на жаровне своего потрескивающего великолепия. Наконец в порыве оваций, многократных вызовов и повторных выходов, возбужденный хвалебным раздражением Ли, Оливер поклонился и сошел со своей личной сцены.
— Черт бы его побрал! — пожелала Ли, когда дверь за ним захлопнулась. — Черт бы побрал вместе с его чертовым опекунским тоном. Объясни, почему театралы способны тратить столько времени и сил, выискивая мотивацию для того, чтобы поднять чашку с чаем, и посвящают себя без остатка пониманию паршивой человеческой сущности, когда произносят текст, и в то же время, когда говорят сами, не видят, какие они задницы?
— Из-за незащищенности.
— Незащищенности? Не похоже. Этого типа его собственный словесный понос куда угодно вынесет.
— И тем не менее это незащищенность. Любой вид искусства так навязчиво самопрепарируется и обосновывает собственную значимость, потому что на самом деле не уверен в своей ценности.
Ли поцеловала Джона.
— Когда речь заходит о кино, говорят о деньгах и о публике и никогда об игре. Мы просто это делаем.
— Да, но пойми, у театра нет ни денег, ни публики. И таким образом театралы не могут оценить собственную значимость. А если бы попытались, то совершили бы самоубийство. Нет даже славы. Славу актерам приносят телевидение и кино. Поэтому театр вынужден генерировать собственные ценности — из тонкой атмосферы, из призраков, из «момента». Но вот чего я действительно не могу осознать: тебе-то зачем понадобился театр?
— Я сама задаю себе этот вопрос. И отвечаю: наверное, дело в отце — он всегда хотел играть в театре. Мне было бы приятно, если бы он мной гордился. И еще купилась на эту ерунду с волшебным моментом. Это как будто ты прихожанин, а тебе говорят, что где-то есть тайная часовня, куда допускают только самых лучших. Элиту. У них свое знание — святее, чем твое самодовольство: я делала, а ты нет. Всегда хочется стать членом клуба, в который тебя не пускают. Черт побери, это только пьеса. Денег нет, и никто ее не увидит. Так чего беспокоиться? Репетиций не будет две недели. Так что давай заложим за воротник.
— Хорошо, — рассмеялся Джон. — А может быть, сходим в театр?
— Куда? На живую пьесу? Думаешь, стоит?
— А что, неплохая идея.
Хеймд остановил машину на подземной стоянке.
— Мы туда попали? — Ли с сомнением рассматривала загаженные бетонные стены, масляные лужи и кучи мусора. — Королевская шекспировская компания? Королевская — то есть царственная. А Шекспир — то есть мировой гений, гордость доброй, старой Англии?
— Она самая. Добро пожаловать в Барбикан.
Сту выскочил из машины и оказался в прудике липкой, зловонной жижи.
— Осторожно, здесь ступенька.
Стюарт согласился их сопровождать на весьма почтительно встреченную постановку редко идущей трагедии эпохи Реставрации. Там герой-юноша, решил он. Может понравиться любовнику Антигоны.
— Я слышала о способностях англичан, — продолжала Ли. — Но чтобы поместить Королевскую шекспировскую компанию в расположенный неведомо где подземный туалет — это явный перебор. Бог мой, Сту, и у нас будет такая же публика? Жалко, не принесли с собой наркотиков — они бы пригодились.
— Хочешь выпить? — спросил Джон.
— Угу. И что мне не сиделось на юге Франции? — Она окинула взглядом стойку. — Большую порцию виски.
Джон пошел к бару, а Ли и Сту застыли посреди комнаты в неловком молчании. К ним с восторженными улыбками почитателей подошла пожилая пара. Ли сделала лицо.
— Нам так понравилась ваша последняя работа, — произнесла с придыханием высоким голосом дама. — Вы не подпишете программку? Это для дочери. — Она подала программу Стюарту.
Ли свернула улыбку.
— Мы считаем, что и «Хозяин» удался, — добавил господин. — Сейчас мы на пенсии и стараемся ничего не пропустить.
— Я рад, — отозвался Сту. — Познакомьтесь, это Ли Монтана. Будет играть заглавную роль в моей следующей постановке.
Пожилая дама похлопала ее по руке.
— Вам повезло, милочка.
Ли поморщилась.
— А в кино вы когда-нибудь ходите?
— Никогда, — ответил пожилой господин. — Фильмы… как бы это сказать… такие глупые…
— Некультурные, — пояснила жена. — Как телевидение. У нас даже нет телевизора. Зачем, раз есть вот это. — Она обвела рукой бетонные стигийские стены, словно находилась под сводами ксанадского дворца.
— А радио?
— О да, чтобы слушать новости. Надо быть в курсе событий. Ну, не смеем задерживать. Для нас большая честь поговорить с вами, мистер Табулех.
Супруги отошли.
— Прошу прощения, — смутился Сту.
— Господи, вам не в чем извиняться! Почитатели и есть почитатели. Мне интересно познакомиться с вашими зрителями. — Но Ли так и не удалось избавиться от язвительности в голосе.
Прозвучал звонок, и все направились в маленький черный зал. Сиденья оказались неудобными скамьями. Она села и заглянула в программку.
— Три с половиной часа! — Восклицание прокатилось до самого фойе. — Вот это шуточки!
В это время свет начал меркнуть.
Наступил момент магии древнего откровения, когда унимают кашель и поправляют гульфики на панталонах. Зрители слепо ждали, будто окрыленные бесконечной надеждой участники спиритического сеанса: вот-вот появится дух и принесет из загробного мира меняющую жизнь весть.
На сцену сзади выскочили трое мужчин и стали делать вид, будто что-то искали в кулисах. Подбоченились, выступили вперед.
— Тс-с… вот идет… он — некто важный. Готовьтесь, други. Некто или нечто? Некто! Некто! — Они запрокинули головы и громогласно расхохотались. Принялись хлопать друг друга по спинам и приплясывать в кружок.
Появился лысый толстяк в накидке.
— Вы здесь, милорды? Некто близко.
И это явилось.
Молодые люди прыгнули вперед, запрыгали по кругу, отпрыгнули назад. Непрестанно говорили, подходили вплотную, хлопали друг друга по кожаным плечам и отскакивали в сторону. По очереди ставили ноги на стул, который, помимо урны и кровати, был единственной декорацией. Все декламировали с одинаковой заунывной напыщенностью, от чего казалось, будто слова прогладили утюгом, будто гофрированные воротники. На сцену вышла девушка — очень маленькая, с напряженным хриплым голосом. Она не подпрыгивала, но раскачивалась туда и сюда. Вообще актеры не качались и не прыгали только тогда, когда изображали внимание. Они слушали утробами, как будто люди в семнадцатом веке носили в панталонах слуховые аппараты — поводили бедрами в сторону расхаживавшего говорившего и переминались с ноги на ногу, пока он не заканчивал. Потом все немного бегали, качались, хлопали по плечам и прыгали, и наступала очередь другого оратора. По ходу действия все постоянно поглаживали кинжальные рукояти, поправляли воротники, встряхивали волосами и одергивали балахоны. Каждое слово, каждая заковыристая строка сопровождались семафором членов, будто глухонемые вознамерились пропеть «Радость секса».
Оцепеневшая зрительская паства терпеливо ждала, когда на нее снизойдет искра от огня Святого Духа. Наконец актеры отпрыгнули к заднику, девица прокачалась на выход и в зале зажегся свет.
Ли энергично пробивала дорогу к бару среди оторопелых, шарахающих одуванчиков и поверх голов кричала, что ей требуются пять больших порций виски.
— Никогда в жизни… — Она обернулась к Джону и Сту. — Ни за что бы не поверила… Высидела… Как пить. Я в полной растерянности.
— Весьма интересно, — улыбнулся Сту. — Неординарно. Что скажешь о герцоге, Джон? — В ожидании ответа он повел в его сторону бедрами и хлопнул по плечу.
— Необыкновенно. По-настоящему захватывающе. Сто лет не перечитывал эту вещь, но дух угадан. Темнота, нарастающее ощущение истерии. Очень сильно.
— И точно.
Ли переводила взгляд с одного на другого и чувствовала, что в ней самой нарастает ощущение истерии.
— Удивительно, как все уместно, как агрессивно, к месту.
— Вполне, — согласился Сту. — Сила и уязвимость страсти. Кулак, сокрушающий розу.
— Довольно, довольно! — Ли проглотила вторую порцию виски. — Я поняла шутку.
Но Джон и Сту посмотрели на нее невидящим взглядом.
— Вы же шутите! Это несерьезно! Все так отвратительно. В жизни никогда так не скучала.
— Неужели? — Джон был искренне удивлен.
— О! — встревожился Сту. — Прошу прощения. Никогда бы не подумал. Все очень по-голливудски. Масса секса и насилия.
— И плевания. Вы полагаете, в Голливуде плюются?
