Эвальд снова начал пить, на этот раз с сознанием собственной вины. Опять начались стычки с Альвиной, правда больше по мелочам. Когда Кранц услышал, что его брат, бывший штурмовик, отказывается вступать в нацистскую партию, он не мог удержаться от смеха. Но он понимал брата, когда тот показывал на новые автострады, на Дом для молодежи, на недавно построенный детский сад. Он понимал, что брату нужно оправдание. И подавлял в себе желание спросить: а когда тебе в последний раз повышали заработную плату?
Кранц подавлял в себе желание спросить брата о многом. Брат начал навещать мать, внезапно появлялся он к дверях, как-то неуклюже тянулся за стулом, смущенно молчал, справлялся о ее ревматизме, уходил так же неожиданно, как и приходил. Случалось, братья сталкивались друг с другом. Тогда они старались говорить только о чем-нибудь безобидном. Лишь однажды, во время Судетского кризиса, Кранц не удержался, сказал, что тот, кто выбрал Гитлера, выбрал войну.
— Тоже мне умник! — заорал Эвальд. — Ты ведь у нас умник!
Впрочем, матери легко удалось погасить спор. Желания спорить ни у того, ни у другого не было. У Кранца замечание это просто сорвалось с языка.
Страна стремительно приближалась к войне. Остановить этот процесс было невозможно, и, когда Эвальда Кранца призвали в вермахт, он ушел в мрачной решимости, так, будто теперь должно было что-то наконец разъясниться.
— Ну, как его дела? — справился Кранц у старухи Фетцер.
Та что-то удовлетворенно пробормотала. Края раны начали очищаться, температура понизилась. Она не говорила, из чего состояло варево в ее горшочках, то вонючее, а то благоухающее, которым они либо смазывали раны, либо пропитывали марлевую подушечку.
— Я снимаю с себя ответственность, — заявил доктор Вайден. — Не исключено, однако, что это поможет.
Это помогло. Это явно помогло. Температура упала, и если Эвальд Кранц не спал, то спокойно лежал в подушках, и дочка читала ему вслух.
Как раз в эти дни Вернеру Хаупту приснился сон. Они с Флорианом музицировали, и вдруг в раскрытом окне показалась голова Уорберга. Но прежде, чем Уорберг успел что-то сказать, кто-то крикнул:
— Знатно! А?
Джеймс Уорберг вздрогнул и обернулся. Сзади стоял Пюц. И как бывает в сне, тут же появился еще и Мундт.
— Да входите же, — пригласил Пюц и подтолкнул лейтенанта Уорберга к входной двери.
— Прошу вас, — сказал директор Мундт и подтолкнул Джеймса Уорберга к комнате Хаупта.
— Вы только поглядите, кого я привел! — воскликнул Пюц.
— Мы репетируем к музыкальному вечеру, — сказал Мундт.
— Дело в том, что директор Мундт, штудиенрат Хаупт и наш маленький Флориан составили трио, — объяснил Пюц. — Фортепьянное трио.
— Небольшой домашний концерт, понимаете? — сказал Мундт. — У вас найдется сегодня вечером свободное время?
— Соберется много людей, — продолжал Пюц.
— Мы были бы очень рады, если бы и вы… — добавил Мундт.
Джеймс Уорберг глянул на Хаупта. За спиной Уорберга Пюц делал Хаупту отчаянные знаки.
— Ты должен проснуться, — сказал сам себе Хаупт во сне. — Так продолжаться не может.
— Я в самом деле буду иметь удовольствие, a pleasure[39] — сказал, помедлив, Уорберг и, поскольку Хаупт все еще ничего не говорил, добавил: — Итак, до вечера, — и постарался поскорее уйти.
— Что это вам пришло в голову, — прошипел Хаупт. — Что вы себе позволяете?
— Послушайте, а почему это только вы можете с ним общаться? — воскликнул Пюц. — Можно подумать, это только ваш лейтенант. Вы слишком глупы, чтобы извлечь из этого какую-нибудь пользу. Американский лейтенант! Представляете, у нас есть настоящий американский лейтенант.
— Да не орите вы так, — зло прошептал Хаупт, и, пока он пытался справиться с Пюцем, снова появился Мундт, футляр со скрипкой он держал под мышкой, ноты и пюпитр тоже; он достал свою скрипку, начал ее настраивать. Но Хаупт все еще не мог проснуться.
Даже не взглянув на ноты, он уже знал, что речь идет о трио Гайдна, и, когда Флориан задал Мундту тон первым «ля», Вернер Хаупт тоже начал пробегать глазами первые такты, он прижал виолончель к плечу, Мундт поднес скрипку к подбородку, Хаупт дал счет, и зазвучала мелодия первой части.
— Ну, разве не чудесно! — воскликнул Пюц.
— Я уже целый год не держал скрипку в руках, — воскликнул Мундт.
— Фа-диез, — закричал Флориан, задавая фа-диез.
— Скрипка фальшивит, нужно ее настроить! — выкрикнул Мундт.
— Продолжаем! — заорал в ответ Хаупт.
Они уже прошли три четверти первой части. Теперь начиналось da capo[40].
— Но это же премерзко! — крикнул Хаупт. — И что вообще делает здесь этот пес? Я не могу играть, когда рядом сидит эта тварь.
— Возьмите себя в руки! — рявкнул Пюц. — Сейчас это самое главное. Не все ли равно, как это звучит.
— Я протестую, — кричал Хаупт.
— Да играйте же, — проревел Пюц.
— Но это отвратительно, — снова крикнул Хаупт. — Я не допущу, чтобы такое еще раз повторилось.
— А у кого сегодня есть настоящий американец? — осведомился Пюц. — Да еще лейтенант. Вы сами не понимаете, что это значит.
Взмокшие от пота, они приближались к концу первой части.
— Вы ушли на один такт вперед! — крикнул Флориан Мундту.
— Так повторите его еще раз! — крикнул Хаупт.
С грехом пополам они вышли из положения. И все трое тяжело перевели дух.
— Так, а теперь еще раз повторим все сначала, — предложил Мундт. И когда они наконец-то с этим справились, сыграли пьесу до конца, Мундт скомандовал: — А теперь все, я иду переодеваться. Флориан, ты тоже. В восемь часов мы снова будем здесь. Начнем вовремя.
Хаупт стоял посреди своей комнаты. Вот лежит футляр для скрипки, которого он прежде в глаза не видел, вот стоит чужой пюпитр; но тут распахнулась дверь, и вошла чета Вайденов с Флорианом, за ними проследовал патер Окс, пришедший вместе с Пюцем, они явились почти одновременно с Мундтом и его женой. Комната Хаупта вдруг наполнилась людьми. Вернер Хаупт примостился на стуле, прижав к себе виолончель. Все осматривались. Улыбались друг другу. Мундт настраивал скрипку.
— Да перестаньте вы смотреть на часы, — прошипел Хаупт патеру Оксу.
— Он идет! — крикнул Пюц и кинулся от окна на свое место.
Когда вошел лейтенант Уорберг, все встали. Кроме Хаупта и Флориана.
— Please, don’t let yourself be disturbed[41], — сказал Джеймс Уорберг.
Все сделали вид, что не заметили, как лейтенант поставил на рояль пакет.
Директор Мундт все еще настраивал скрипку. Флориан язвительно задал ему первое «ля». Тем самым он хотел сказать, чтобы директор Мундт перестал наконец коситься на пакет. Хаупт решительно начал считать, но Пюц предложил подождать минутку. И тут в дверь постучали— вошел нотариус Эмс с супругой.
Лейтенант Уорберг встал. Фрау Эмс не поняла этого движения. Почему это лейтенант встал? Ведь в комнате был еще один свободный стул. Она посмотрела на Пюца. Пюц посмотрел на его преподобие Окса.
— Это он предлагает ей сесть, — объяснил патер Окс.
Лейтенант Уорберг улыбнулся. И тогда наконец, исполнив своей задней частью над сиденьем стула стремительное, напоминающее восьмерку движение, супруга Эмса села, оправила платье, выдвинула вперед подбородок и уселась уже окончательно. Лейтенант Уорберг тоже сел. Хаупт начал считать. Но все взгляды устремились на пакет.
Пюцу нелегко было уговорить прийти жену доктора Вайдена. Конечно, здесь находился ее белокурый сын, и он так легко и свободно играл. Но здесь сидел и человек с подозрительно курчавыми, с подозрительно темными волосами, человек, который поселился над ними, который занял весь второй этаж, и при этом не дрогнул, даже глазом не моргнул, — оккупант. Это он отправил ее мужа на грузовик (правда, тот коммунист снял его оттуда, будь он тем не менее проклят, уже по другой причине), но, главное, этот человек постоянно посылал ей те ужасные записочки. Доре Вайден приходится сидеть в одной комнате с человеком (правда, справедливости ради надо сказать, что форма выглядит на нем очень элегантно), который, к примеру, потребовал от нее «незамедлительно выдать предъявителю сего во временное пользование для американских оккупационных войск пять хорошо сохранившихся и чистых столовых приборов (чистых, а?!), то есть ножей, ложек, вилок и кофейных ложечек». Который распорядился, чтобы она «до двенадцати часов дня сдала в местную комендатуру, комната № 2, шесть простынь». Он приказал ей предоставить «елочные украшения для организации рождественского праздника детям беженцев».
Дора Вайден не выбросила ни одной из этих записок, и не выбросит никогда. Ведь настанет когда-нибудь день— а он, несомненно, настанет, — день, когда будет вершиться суд, и тогда Дора Вайден сделает одно: достанет эти записки и, ни слова не говоря, выложит их на стол.
