— А что такое «Плаза»? — спросил Хаупт.
Джеймс Уорберг поставил ружье к письменному столу и выключил радио.
— Это отель, — сказал он. — Маленький, уютный отель в Нью-Йорке, в Штатах.
Через несколько дней, под вечер, Хаупт как раз проверял тетради, в дверь постучали.
— Вам, — сказал Фредди и подал Хаупту письмо.
Письмо было без марки и, должно быть, содержало что-то чрезвычайное. Хаупт, прочитав его, вскочил и бросился на улицу. Он чуть не сбил с ног Фредди, который возвращался в Нижнюю деревню. Он не только с Доротеей Фабрициус, школьной директрисой, не поздоровался, но и с его преподобием Оксом, и даже с Лени. Пулей влетел он в «Почтовый двор», но не в бар справа и не в ресторан налево, а помчался по коридору прямо, взлетел вверх по лестнице, постучал в комнату номер три и вошел, не дожидаясь ответа.
В одном из двух протертых гостиничных кресел сидела молодая женщина — костюм из рыжеватого твида, пепельные волосы коротко острижены.
— Ну наконец-то, — сказала молодая женщина.
Вот так и выяснилось то, чего до сих пор никто не знал и даже представить себе не мог, — Вернер Хаупт был помолвлен.
Дорлис Рёш пробыла несколько дней. Хаупт проводил ее на вокзал.
— Ты знаешь, где меня найти, — сказала Дорлис Рёш на прощанье.
Конечно, ему пришлось признаться Ханне, что у него есть невеста. Он сделал это на следующий день. Ханна промолчала.
— Почему ты ни о чем не спрашиваешь?
— А о чем тут спрашивать? — мрачно ответила Ханна.
Оба помолчали.
— Она уехала, — сказал Хаупт.
— А я должна тебя утешить, — заметила Ханна.
И вдруг, будто эти слова спровоцированы были ею и в них повинна она сама, Хаупт сказал:
— У нас в доме освободилось две комнаты. Мы с Георгом переезжаем.
Когда Ханна увидела Хаупта в первый раз, на нее неожиданно и совершенно непредсказуемо накатило чувство внутреннего сопротивления и даже гнева. Она никогда прежде его не видела, но сразу же догадалась, кто это. Хаупты всегда были темой деревенских пересудов, и она знала, что сыновья живут теперь в Верхней деревне. Вот этот человек в толпе детей наверняка один из них.
Для Ханны он был из числа тех, кого она про себя называла «высшее общество», а это обычно были нацисты.
Но, потянув Лени к себе («Не прикасайтесь к ребенку!» — воскликнула она), Ханна вдруг заметила изумление и беззащитность на его лице, и ощущение, что обидела она его зря, что она не права, тревожило, словно крохотная заноза, которую не видишь, но очень хорошо чувствуешь.
Вскоре после этого лейтенант Уорберг и Хаупт чуть было не наехали на нее на джипе. Уорберг пригласил Хаупта на прогулку. Разумеется, дружеские отношения с недавним противником были запрещены, но Уорберг попросту объявил сержанту Томпсону, что Хаупт — его переводчик.
— Комендантский взвод — это же скучно, — сказал тогда лейтенант Уорберг.
Они катались в джипе по деревне, гоняли кур, производили впечатление на девушек и ужасно напугали патера Окса. Оба смеялись, был на редкость погожий октябрьский день, и тут Уорберг чуть не задавил Ханну Баум.
Прошло какое-то время, прежде чем Хаупт заставил Уорберга остановиться. Он чуть было не позабыл свою трость, так он спешил поскорее выскочить из машины и догнать Ханну. Она продолжала идти и не замедлила шага, хотя не могла не слышать, что джип остановился. В конце концов он ее догнал. Он с трудом перевел дыхание.
— Чего вы от меня хотите? — удивилась Ханна.
— Но мы ведь чуть-чуть вас не задавили, — сказал Хаупт.
— Чуть-чуть не считается, — ответила Ханна.
— А вас, видимо, трудно напугать, — сказал Хаупт. — Уж если вы не испугались американской артиллерии, то разве испугает вас какой-то американский джип. Извините.
То, что она осталась дома по время американского обстрела, он, стало быть, уже знал.
Лени, конечно, думала, что мать не догадывается о ее частых визитах к Хаупту. Однако Ханна уже в самый первый раз заприметила, как она выходит из двери Хаупта, — Ханна тогда искала ее, потому что давно стемнело. Ей не нужно было расспрашивать Лени; когда Лени возвращалась от Хаупта, в ее лице было что-то такое, что Ханне тотчас все было ясно. И хотя та непонятная злость все еще сидела в ней, она предоставила ребенку свободу. Она сама себя не понимала. И лишь однажды, когда лицо Лени, вернувшейся от Хаупта, было совсем другим, она отправилась к нему сама. Его не было дома. Она подождала на скамейке рядом с крыльцом. Наконец он появился.
— Я должен извиниться, — сказал он устало.
Он собрался на прогулку, и Лени увязалась следом. Вначале он не обращал на нее внимания, не хотел обращать, так он сказал. Между домами это было еще возможно, но не в открытом поле. Тогда он пошел быстрее, нога у него разболелась, но девочка не отставала. Он остановился и оглянулся. Лени сделала несколько шагов назад. Они уставились друг на друга. Он повернулся и пошел дальше. Но Лени шла следом.
Он снова остановился. А когда хотел идти дальше, она крепко ухватила его за рукав. Он вырвался.
— Я хотел бы побыть один. Понимаешь?
Она отступила.
Он пошел дальше. За собой он слышал ее шаги, быстрые, легкие шаги ребенка. И тут он повернулся и ударил ее. Она ошарашенно уставилась на него, потом ушла.
— Я знаю, простить такое нельзя, — сказал Хаупт.
Ханна собиралась накричать на него. Она заготовила настоящую обвинительную речь. Но в эту минуту все словно ветром сдуло. Он и не думал защищаться.
И тут он сказал нечто, тоже засевшее в ней как заноза.
— Но ведь вы так жить не можете.
Она резко встала и пошла.
Однако на следующий день вечером головы Лени и Ханны появились в раскрытом окне Хаупта.
— Не хотите ли с нами прогуляться, — предложила Ханна и улыбнулась.
И во время этой прогулки Лени, державшая мать за руку, другой рукой взяла руку Хаупта. Рука Ханны вдруг словно одеревенела. Она ощущала ее каким-то инородным телом. В конце концов Ханне удалось незаметно высвободить руку.
Ханна понимала, что не скоро найдет в деревне человека, с которым так интересно было бы разговаривать обо всем, как с Хауптом. Ей нравилась его манера говорить. Нравилась категоричность его суждений, категоричность, от которой он сам был в некоторой растерянности. Но долго притворяться она не могла: Хаупт нравился ей и как мужчина. И, даже когда они уже спали вместе, когда уже вступили в интимную связь, чувство, что она беззащитна, только усилилось.
Пока она не положила на стол ту пачку сигарет.
С тех пор прошло уже много времени. Они давно снова были вместе, но ее вдруг заинтересовало, что случилось тогда у них с Хауптом. Она даже спросила об этом Лени.
Она дернула ее тогда к себе, сказала Лени. И всю обратную дорогу ругала ее.
— А потом ты весь вечер копалась в своей шкатулке.
Шкатулка Ханны была деревянным ящичком, где хранились фотографии отца Лени. Он всегда был заперт, и Ханна лишь изредка разрешала Лени посмотреть фото. Обычно же она прятала не только ключ, но и ящичек.
Ханна посадила Лени на колени.
— Хочешь, посмотрим фотографии?
Лени кивнула.
Ханна достала ящичек.
— Теперь можешь смотреть их столько, сколько захочешь, — сказала она, пока Лени разглядывала фотографии. Она обняла дочь за плечи и тихо раскачивала ее из стороны в сторону. Улыбнулась. Легонько подула Лени в затылок. — Твоя мать иногда бывает настоящей прорицательницей.
Лени никогда еще не слышала этого слова, и, когда мать объяснила ей его смысл, обе развеселились.
— Но одного я не понимаю, — сказала Лени. — Если ты и в самом деле терпеть его не могла, почему ты меня к нему посылала?
— Я тебя посылала?
— Конечно, и очень часто, — подтвердила Лени.
— Что ты имеешь в виду, говоря «посылала»?
Лени вдруг ухмыльнулась.
— Ты сама это прекрасно знаешь.
Окончательно сбитая с толку, Ханна спустила ее с колен.
— Поздно уже, отправляйся спать.
Это невероятно. У нее вдруг запылали щеки. Она распахнула окно. В то время всякий раз, когда Лени замечала Хаупта на улице, она тяжело висла на руке Ханны, и Ханне приходилось ее тащить, Лени же упиралась и капризничала, так что Хаупт в конце концов их догонял.
Но ведь это же глупо, думала Ханна. Как будто нельзя было сломить сопротивление шестилетнего ребенка.
Она закрыла окно. На нее уставилось ее собственное отражение в зеркале. Она села.
Достала ящичек с фотографиями. Долго смотрела на портрет лейтенанта инженерных войск, инженера из Фармсена, района в Гамбурге, чуть неуклюжего, с крупными руками.
Когда Ханна поймала себя на том, что уже рассказывала об этом лейтенанте Доротее Фабрициус, она отправилась к Хаупту.
— Я была точно вся в дерьме, неужели это осталось бы на мне? — сказала она в тот вечер, лежа рядом с ним и прислушиваясь к потрескиванию снега на оконных стеклах.
