По законам диалектики количество моих усилий должно было перейти в качество. К тому и шло, на то я и рассчитывала. Но жизнь часто не подчиняется философским аксиомам, а следует другим правилам. Например, драматургическим принципам, ведь в пьесе должен присутствовать момент кризиса, конфликта, когда скрытые течения вырываются наружу. У нас так и случилось. Наверное, добавилось и то, что я дьявольски устала от двойной жизни, от актерства, от необходимости закрывать глаза на страдания дочери. Правильнее сказать, что я не понимала, как устала, ведь постоянно занималась самовнушением, самоуспокоением, самоуговорами. Точно неправедный схимник, на людях благочестивый молельщик, а в тишине кельи — заядлый онанист.
В литературе, в драматургии, чтобы вспыхнул пожар конфликта, требуется запал в виде конкретного поступка или художественной детали — материального предмета. Вспомните злополучный платок у Отелло или браслет в драме Лермонтова «Маскарад». У нас художественной деталью стала брошь.
Большой ценности брошь не имела, это еще моя мама выяснила. Низкопробного золота овальная блямба, в центре большой камень, по кругу мелкие — и все нечистой воды. Ювелирная работа — отнюдь не Фаберже — грубовата и кустарна. Это брошь моей бабушки, которая умерла, когда мне исполнилось три месяца. Бабушка еще увидела внучку, а я бабушку, естественно, не помню. Есть фотография, на которой бабушка в светлой блузке и этой брошью под воротником.
В детстве, когда мама меня особенно обижала, наказывала — до слез — я пряталась в комнате, доставала фото и жаловалась бабушке:
— Если бы ты была жива! Если бы ты была с нами, она бы надо мной не издевалась!
Жалуясь умершей бабушке, я испытывала своего рода молитвенное удовольствие, которое, наверное, испытывают в храме перед иконами. Когда у меня появилась своя дочь, я поняла: во-первых, что мама надо мной вовсе не издевалась, и требования ее были нормальны, все запреты шли только мне во благо; во-вторых, моя рыдающая в соседней комнате малолетняя дочь, от наказания не помрет, а только лучше станет.
Вплеснув свои горести бабушке на фото, я доставала брошь, прижимала к груди (очень патетично!), клала на ночь под подушку. Брошь была моим оберегом, ниточкой, связывающей с бабушкой, которой я приписывала идеальные до приторности качества.
В современном женском костюме броши мало участвуют. Я их не ношу, и бабушкину никогда не надевала. Она покоилась вместе с моими немногочисленными украшениями из драгоценных металлов в палехском ларце. Шкатулка с бижутерией у меня раз в пять больше, чем золотосеребряное хранилище. Исчезни брошь в других обстоятельствах, я погоревала бы, но истерик точно не закатывала. Ведь я уже давно выросла, детские обереги потеряли сакральность.
Я ковыряла пальцем в палехском ларце, отыскивая сережки с речным жемчугом, которые хотела надеть. Чего-то не хватало, я не могла понять чего. Отыскала сережки, а чувство утраты не проходило. Брошь бабушкина! Меня точно молния ударила. Нет, не правильно. Не внешний удар был, а изнутри. Будто внутри меня взорвался огненный шар и опалил с головы до ног. Как только кожа удержала рвущееся пламя. Подняла голову, посмотрела на себя в зеркало — лицо красное, губы дрожат, глаза бегают. Сознание вследствие короткого замыкания тоже отключилось — никаких тебе политик, продумывания каждого шага, слова, поступка. Только рвущееся наружу пламя-ненависть. Не было никаких самооправданий: «Не могу больше!», никаких призывов к благу дочери: «Только ее интересы должны стоять во главе угла!» и тем более никаких интриганских умозаключений: «Как можно использовать эту ситуацию?»
Я рванула из комнаты, подбежала к их двери, затарабанила, не дожидаясь ответа, распахнула дверь. Прежде я вообще старалась не переступать порог их комнаты. Знаю, как ценится и дорого личное закрытое пространство в молодости. Моя свекровь могла распахнуть дверь в нашу комнату когда угодно: «Маня, ты картошку посолила?»
Хорошо, что дети не любовью занимались, а сидели: Сашка на диване, Андрей у стола. Вроде ссорились, но мне недосуг было разбираться.
— Андрей! — начала я резко. — Брошь, которую вы взяли, не имеет антикварной или прочей ценности.
— Мама, ты чего вдруг, ты о чем? — удивленно спросила Саша.
Я не повернула к ней головы и смотрела на Андрея.
— Больших денег за нее вы получить не можете. Но эта вещь, эта брошь мне очень дорога.
— Не понял, — стушевался воришка и отвел глаза.
— Вы все прекрасно поняли! — выкрикнула я и постаралась взять себя в руки.
— Мама! — снова позвала Саша.
Я резко дернула рукой, отмахнулась от дочери: «Не встревай!»
— Андрей! Я вынуждена поставить вас перед выбором. Либо брошь моей бабушки возвращается в наш дом, либо все ваши прежние воровские подвиги, прекрасно мне известные, становятся достоянием Александры.
«“Становятся достоянием” о знании — можно так сказать?» — мелькнуло в моем филологическом мозгу.
— Ма-а-а-ма?! — протянула Сашка.
И я опять не удостоила ее вниманием.
— Андрей! Я отдаю себе отчет, что вернуть брошь, не внеся денег, вы не можете. Вопрос только один: «Сколько?» Я готова вам выдать сумму. Сколько? Пожалуйста, не пытайтесь юлить, строить из себя оскорбленную невинность! Сколько? У вас выбор: назвать мне сумму или сейчас я перечислю каждый случай, когда вы тащили деньги из шкатулки, из моей сумки, выносили наши вещи из дома.
Какие вещи? С чего мне взбрело про них выпалить? Но если на досуге, которого у Андрея было хоть отбавляй, покопаться в нашей квартире, то многое можно найти. Мы потом не досчитались и книг старинных, и статуэток, и фарфора. Удар попал в цель.
— Если вы настаиваете, — пробормотал Андрей.
— Я решительно настаиваю!
— Пятнадцать тысяч.
— Ого! Пятьсот долларов! Хорошо. Сейчас вы их получите.
— Андрюша! Мама! — безуспешно пыталась привлечь наше внимание Саша. — Объясните мне, что все это значит!
Андрей и я остались глухи к ее призывам. Надо отдать должное Андрею. Светский лев умел держать марку в самой позорной ситуации. Он выглядел не посрамленным, а как будто бы вынужденным исполнять роль неприятную и навязанную. На меня же вдруг напал приступ высокопарного слово изъяснения, совершенно не принятого в современном общении, хоть и желчно-язвительного.
— Соблаговолите, сударь, выйти в переднюю. Там вы получите оговоренную сумму.
Андрей ждал меня в прихожей. Рядом была Саша, я слышала, как она умоляет Андрея:
— Милый, родной, скажи мне, что случилось, что происходит?
А я листала словарь Брокгауза и Эфрона, в котором между листов были спрятаны деньги от ренты. В собственное белье я уже прятала — Андрей нашел и часть денег украл. Не упоминала об этом, противно.
— Вот! — вышла я в прихожую и протянула деньги.
Андрей их взял, порывисто обнял Сашу, отцепил ее от себя и скрылся за дверью.
Больше я Андрея не видела. И бабушкиной брошки тоже.
Пережитые волнения находились за пределами моих сил, потраченных на многомесячное интриганство. Я ушла в свою комнату, громко хлопнув дверью. Никого не хотела видеть, слышать. Свою дочь — в первую очередь. Но Сашка скулила под дверью, скреблась:
— Мама, можно?
— Нет!
— Мамочка, пожалуйста!
— Не сейчас, не сегодня!
— Но я умру!
— Помирай на здоровье!
Она все-таки зашла без позволения. Еще и забралась мне на колени. Охватила мою шею, прижалась к груди.
— Мамочка! Успокойся и объясни мне все.
— Я объясни? Иди ты к черту, к дьяволу, к лешему лысому.
— Идиома правильная: к черту лысому. Но не будем придираться.
— Отлипни от меня! Выходи замуж хоть за шимпанзе из зоопарка, хоть за киллера-многостаночника, хоть за чемпиона среди операторов машинного доения. В конце концов, каждой женщине положено свои ошибки лично исправлять. Почему я должна твою неграмотность точно в диктанте красной ручкой вытравлять?
— А ты вытравляла?
— А ты слепая и безмозглая? Так и есть! Все! Я устала, я старая, у меня климакс и я хочу закончить свою работу о семантической сочетаемости слов. Я уже десять лет ее пишу. С твоей разборчивостью в женихах народ не узнает, как правильно складывать слова.
— Андрей, правда, воровал у нас?
— Отказываюсь отвечать. Мне плохо с сердцем. Мне нужна валерьянка.
— Сколько капель? — вскочила на ноги Саша.
— Ведро.
— Мама! — осуждающе воскликнула она.
— Что «мама»? Мама последние месяцы конспирирует как Мария Медичи с Макиавелли вместе взятые.
— Правда? А в чем это выражалось?
— В том, что я тебе ни словом не обмолвилась, какого ты фрукта к нам в дом притащила.
— Не вижу логики, — пожала плечами дочь. — Молчание как интрига? Так не бывает.
— Где моя валерьянка? Мне дадут, наконец, умереть спокойно?
