После Рождества Уоррен отказался от услуг экономки. «Мне плевать, что на моем кофейном столике пыль!» – заявил он Гленде, ежемесячно навещавшей его. От ее взгляда не скрылись стопки журналов и книг, грязные подоконники. Уоррен, кажется, был единственным из Кенсингтонов, которого не слишком заботили условности, и я всегда любила его за это. И все же стоило признать, что в последнее время он очень изменился. Я думала, что это случилось из-за болезни, но, возможно, существовала и какая-то иная причина. Я глубоко вдохнула и позвонила в домофон.
– Да?
– Уоррен, это я, Клэр.
– Поднимайся.
Пока лифт вез меня до двадцать третьего этажа, я представляла, что скажет Уоррен, когда мы встретимся. Наверняка заведет речь о том, что статью нельзя напечатать, поскольку она бросит тень на семью. Моя история обвиняет Джозефину, да упокоит Господь ее душу. Он заставит меня пообещать, что я никому не скажу ни слова.
Я постучала в дверь.
– Входи, – раздался голос Уоррена из глубины квартиры. – Дверь открыта.
Я вошла и увидела Уоррена, который сидел за столом и жевал сэндвич.
– Я ждал тебя, – сказал он и вытер салфеткой каплю горчицы в уголке рта. – Ты великолепный репортер, Клэр. – Старик указал на лежавшие перед ним бумаги.
Я подошла ближе и рассмотрела заголовок. Это был мой очерк.
– Ты оказалась профессиональнее частных детективов, которых я нанял.
В квартире стояла мертвая тишина, которую нарушало лишь тиканье часов на стене.
Уоррен сцепил пальцы.
– Подумать только: профессионалы, прошедшие военную подготовку, не смогли найти в доме Шарпа архив, а ты смогла. – Он удивленно покачал головой. – Вот это мастерство.
Мое сердце заколотилось. Боже мой! Он знал о том, что в дом Лилиан кто-то проник. Хуже того, это он был заказчиком этого преступления.
Я покачала головой.
– Уоррен, я не понимаю.
– Иди сюда и сядь. – Он указал на стул рядом с собой. – Много лет я пытался разгадать эту тайну, – продолжал старик. – У меня ушло много времени на то, чтобы выяснить, что случилось с Верой Рэй. Материалы дела таинственным образом сгорели при пожаре в полицейском участке. Очень удачно получилось, тебе не кажется? Тогда я…
У меня затряслись руки. О чем он говорит? Что все это значит?
– Уоррен, я все-таки не понимаю.
Его улыбка успокоила меня.
– Сначала я думал, что занимаюсь расследованием для того, чтобы обезопасить свою семью, навсегда спрятать неприглядную правду. Но оказалось, что дело не только в этом. Эта история касается лично меня.
Я прикрыла рот рукой, в моей голове бурлил целый водоворот мыслей.
– Уоррен, вы хотите мне сказать, что вы считаете себя…
Он кивнул.
– Да. Я зарубил твою статью, потому что у нее должен быть другой конец. Томас Кенсингтон не был Дэниелом. – Его улыбка сказала мне все. – Дэниел – это я. И я хотел сам сказать тебе об этом.
Я ахнула.
– Как вы это выяснили? Вы были совсем маленьким, когда…
– Да, разумеется, я с трудом вспоминаю прошлое, – согласился Уоррен. – Мне было только три года, когда меня забрали.
Забрали.
Я покачала головой, осознавая сказанное стариком. Я смотрю на Дэниела Рэя. Он все время был рядом со мной.
– Но даже малыш может многое чувствовать, – продолжал Уоррен. – Мама смотрела на меня совсем иначе, как-то по-особенному.
– Вы говорите об Элейн?
– Да. Сначала я думал, что она просто больше любит мою сестру. Но когда я стал старше, я начал задумываться о том, не кроется ли за этим что-то еще. Однажды ночью после вечеринки, когда отец с матерью слишком много выпили, я слышал, как они ссорились в гостиной. Мама произнесла имя Вера. Она сказала, что это она виновата в том, что я плохо учусь в школе. По ее мнению, все дело было в «ее слабых генах». Разумеется, я не знал, о чем она говорит или кто такая Вера. Я не думал об этом до тех пор, пока в 1980-х годах с тетей Джозефиной не случился удар. Семья собралась у ее постели в больнице. Отец не общался со своей сестрой более пятидесяти лет. Он отказывался говорить с ней после ссоры, которая произошла, когда я был ребенком. Когда мы все пришли, она была в истерике, все пыталась сказать мне, как ей жаль, что она разрушила мою жизнь, когда забрала меня еще ребенком, разлучила с Верой. Мать и отец сказали, что это говорит ее болезнь, что она не в себе, но я понимал, что это не так. Ее слова были правдой, и когда я начал копаться в моем прошлом, я узнал, что меня старательно защищали от чего-то ужасного. Я выяснил, что мой отец и Вера очень любили друг друга, но Вера была бедной, и семья не одобрила выбор отца. Но сильнее всего это задевало сестру отца, Джозефину. Много лет назад мать Веры была у нее няней, тетя Джози не любила эту женщину и перенесла свою нелюбовь на ее дочь. Ей ненавистна была сама мысль о том, что меня, Кенсингтона, будет воспитывать простая женщина. Поэтому она взяла дело в свои руки.
– Ваш отец, Чарльз, знал об этом?
– Насколько мне известно, он узнал правду от Джозефины уже после смерти Веры. В этом-то и трагедия, – произнес Уоррен. – Подозреваю, что Джозефина, зная его порядочность, боялась того, что он вернет меня матери. Поэтому она дождалась смерти Веры и только тогда во всем призналась.
Я вздрогнула.
– И что же сказал ваш отец, когда вы оказались на пороге его дома?
– Джозефина разыграла все как по нотам, – продолжал старик. – Из ее бормотания в больнице много лет спустя я понял, что она не сказала отцу, кто я на самом деле. У отца было доброе сердце. Он всегда занимался благотворительностью. Джозефина сообщила, что меня нужно пристроить в хороший дом, и отец без промедлений согласился. Вскоре после смерти Томаса Джозефина призналась моему отцу в совершенном преступлении. Возможно, собственная страшная утрата заставила ее осознать, чего она лишила Веру. Она утверждала, что делала это исключительно ради моего благополучия, уверяла, что мальчика, в чьих жилах течет кровь Кенсингтонов, нельзя растить в бедности. После этого отец перестал разговаривать с Джозефиной.
– Значит, они с вашей мачехой вас усыновили и все годы хранили тайну?
– Да, – подтвердил Уоррен. – Никто никогда не говорил о прошлом. Все тщательно скрывалось, пока правда сама не вышла наружу. Тайное всегда становится явным. Но иногда на это уходит целая жизнь.
– Вера, ваша мать, утонула в ту ночь в озере, – сказала я. – Думаете, это дело рук Джозефины?
Уоррен вздохнул.
– Полагаю, она могла иметь отношение к этой смерти. Вполне вероятно, что она сама усадила Веру в лодку с пробоиной, зная, что моя мать не сумеет выбраться оттуда.
Мое сердце сжалось.
– Я все же не понимаю, почему полиция не стала расследовать это дело и почему следствие так быстро обвинило Иванова в убийстве Веры.
– Именно поэтому мне хотелось заполучить архивы адвоката, – объяснил Уоррен. – Я подозреваю, что Джозефина и другие члены семьи имели отношение к тому пожару в участке. В любом случае у моей семьи были хорошие связи. Если Джозефине или кому-то другому нужно было получить от полиции некую услугу, они ее получали. А Иванов был легкой добычей. Арестовав его, они отвлекли внимание от семьи и от того, что случилось на самом деле, – Уоррен посмотрел на черновик очерка на столе. – Я бы и сам не смог написать лучше.
– Когда вы все это поняли, почему не обратились в полицию? Почему вы ничего не предприняли?
– А что я мог сделать? Донести на собственную семью в полицию? Чтобы они арестовали умирающую старуху?
Его можно было понять.
– Нет, – продолжал Уоррен, – все, что случилось, осталось в прошлом. Что бы я ни сделал, я уже не мог вернуть свою мать.
– Вы правы.
Он помолчал, словно пытаясь что-то вспомнить.
– В прошлом году я просматривал бумаги отца и наткнулся на гроссбух, в котором бухгалтер вел записи о его финансах. Я нашел там кое-что интересное.
– Что?
– Ты знаешь приют для женщин на Первой авеню?
Я кивнула.
– «Дом надежды», так ведь он называется? Я писала об этом в прошлом году. Замечательное место. Они принимают бездомных матерей и беременных женщин.
Уоррен посмотрел в окно, за которым сияло небо Сиэтла.
– Его основал мой отец, – проговорил он.
Я улыбнулась.
– Чарльз.
В глазах Уоррена засветилась гордость.
– Мама никогда не могла понять, почему отец тратит столько времени на благотворительность. Думаю, бедняки пугали ее, но не моего отца, это точно.
– Он основал «Дом надежды» в память о Вере. О, Уоррен, вы истинный сын своего отца. Теперь я знаю, в кого у вас такое большое сердце, такое сострадание к людям.
– Мне только жаль, что мы с ним об этом так и не поговорили, – вздохнул старик.
