— Прекрасно, Крыся. Пошли, покажу тебе тайник… Я припас нам еды.
Мы ползем на четвереньках среди старых, пахнущих нафталином платьев и пальто. Иоганн отодвигает пару старых сапог — наверное, это дедушкины, еще с прошлой войны, и я вижу в глубине шкафа пакеты с сахаром, печеньем и финиками…
— Господи, Янек! Семья и так недоедает…
— Они — не моя семья, а я хочу увидеть мою. Вот, держи…
Он протягивает мне маленькую жестяную коробку, и я кладу в нее монеты.
Ночью, лежа в постели, я пытаюсь представить, какой будет моя жизнь в Польше. Мысли разбегаются, как блохи. Когда дедушка был мол одой, он видел в Берлине блошиный цирк. Я думаю о том, сколько у меня братьев и сестер, помнят ли они меня, будут ли обращаться со мной лучше Греты, жив мой родной отец или умер, но главное — какая она, моя настоящая мама и как я ее узнаю. Она меня наверняка узнает — по родинке, увидит мою левую руку и закричит, раскатывая «р», как Янек: «Кристина! Кристина! Наконец-то! Любимая моя Кристина!» — и прижмет меня к себе, плача от счастья.
Сильнее всего я сейчас тревожусь за… маму: когда она узнает о нашем побеге, это разобьет ей сердце. Но Янек говорит, что она сама во всем виновата, нечего было принимать в свой дом украденных детей, и мы тут ничего не можем поделать.
— Теперь тебе надо научиться врать.
— Нет, Янек. Зачем? Мы все от них скрываем, крадем деньги и еду, довольно и этого.
— Ты должна быть твердой, Лже-Кристина, и толстокожей — иначе не вынесешь долгого пути домой.
— Я не могу, Янек.
На следующий день Грета, вернувшись домой после уроков, находит в нашей комнате полный разгром: все вещи — трусики, носки, чулки, майки и свитера — выкинуты с полок и разбросаны по полу. Она стрелой взлетает по лестнице с криком: «Мама! Иди посмотри, что наделала Кристина!»
Я поднимаюсь наверх и столбенею от ужаса.
— Ты это сделала? — спрашивает мама, с трудом сдерживая гнев.
Я не могу выдать Янека и отвечаю «Да». Внутри у меня все дрожит.
— Зачем? — Она повышает голос.
— Я… я кое-что искала, ну и… забыла убрать все на место.
— Что ты искала?
— Что ты искала, Кристина?
— …Моего медвежонка с тарелками.
— Она врет! — кричит Грета. — Вот ее медведь, на этажерке, она всегда сажает его на полку и никогда не кладет в комод!
Мама все рассказала дедушке. Он позвал меня, поставил перед собой, вздохнул и спросил:
— Что с тобой происходит, малышка?
Глаза у дедушки были ужасно грустные.
— Ты изменилась. Твоя мать говорит, что ты стала гадкой девочкой. Зачем ты устроила беспорядок в комнате?
— Захотела — и устроила.
Уголки дедушкиного рта опустились, взгляд стал суровым. Он схватил меня за запястья, притянул ближе и силой уложил к себе на колени. Я попыталась вырваться, но он был сильнее и принялся бить меня ладонью по попе — шлеп, шлеп, шлеп, это случилось впервые, боль привела меня в ярость, я вопила и отбивалась, дедушка ужасно разозлился, от его частых и резких шлепков кожа покраснела, как будто кровь устремилась на поверхность, чтобы понять, в чем дело, я орала и лягалась. Когда гнев прошел, дедушка отпихнул меня, и я упала на пол, дрожа и рыдая, а он велел мне убираться.
Я вышла из гостиной и увидела Грету — она стояла в дверях с Анабеллой в руках и с улыбочкой наблюдала за поркой.
— Браво, Кристина, — говорит Янек. — Ты прошла испытание. Больно было?
— Ну… да.
— Дольше смогла бы терпеть?
— Так, — отвечаю я по-польски.
— Молодец! Теперь понимаешь, какие они на самом деле, эти немцы?
— Так.
День святого Валентина. Мы завтракаем — макаем сухой хлеб в горячий цикорий, потому что у нас больше нет ни шоколада, ни масла, ни сыра, ни ветчины, ни варенья, и тут это происходит. Жизнь дает трещину, хаос обрушивается на наш дом: с дедушкой случается истерика в его комнате. Когда из его груди вырывается первое рыдание, все застывают, как в игре в штандер, мама и бабушка переглядываются, я вижу панику в их глазах и понимаю: случилось худшее. Но что именно? Отец погиб или Гитлер умер? Так что же? Рыдания усиливаются, дедушка выскакивает из комнаты — там работает радио, он в нижнем белье, его свисающий живот напоминает огромный белый шар, у него текут слезы, он дергает себя за волосы, седые пряди стоят на голове торчком, как у клоуна. Он что, не понимает, как нелепо выглядит? Не знает, что нельзя расхаживать перед всеми полуголым?
— Курт, — зовет бабушка. Она встает, подходит к дедушке, но он отворачивается и начинает биться головой о стену, стукается снова и снова, словно считает удары, как делал Иоганн в том центре в Калише.
Постепенно рыдания складываются в слово. «Дрезден, — произносит дедушка. — Дрезден, Дрезден, Дрезден, Дрезден, Дрезден…» Интересно, если повторить слово миллион раз, оно утратит свой смысл?
Мама велит нам идти в свою комнату, в полдень мы спускаемся в столовую, но никакого обеда никто не приготовил, а Хельга заметает с пола осколки дрезденского фарфора, сделанного руками дедушкиного отца. Разбились чудесные часы и бабушкина шкатулка, крошечная балеринка откатилась в коридор, но она все так же смотрит прямо перед собой, чтобы не потерять равновесие. За дедушкой приехали санитары, но он закрылся на ключ в своей комнате, один из медиков наступает на куколку, и она раскалывается пополам, а он этого даже не замечает, мама с бабушкой неподвижно сидят на диване, и Хельга снова отправляет нас наверх.
Мы с Иоганном смотрим через окно на пустой школьный двор. Все застыло от холода. На голых ветвях нет ни одной птицы.
— Ничего страшного, — говорит Иоганн, — они этого заслуживают.
— Кто?
— Немцы… все немцы. Они заслуживают смерти.
— Не говорит так, Янек… — Я обращаюсь к нему по-польски. — Пожалуйста, не говори так.
— Буду говорить. Немцы — чудовища, Крыся. В год, когда я родился, они выбрали своим канцлером чудовище, всю мою жизнь они убивают поляков, уничтожают наш народ, наши земли, наши города, ты это знала? Варшаву, нашу столицу, в прошлом году сожгли дотла, ты знала?
Он говорит так тихо, что я с трудом разбираю слова.
— Но дети, Янек… маленькие дети…
— Ты правда веришь, что они спасают польских детей? Кристина, дети чудовищ — сами чудовища.
— А животные? Они тоже заслуживают смерти?
Ответа не последовало, и я почувствовала, что он снова от меня отдаляется.
— Возможно, для тебя уже слишком подано, — устало роняет Янек. — Наверное, ты была такая маленькая, когда тебя украли, что превратилась в настоящую немку. Скорей всего, мы с тобой не друзья, а враги.
От этих слов волосы у меня на затылке встают дыбом.
— Пожалуйста… — в отчаянии шепчу я, прижимая большим пальцем правой руки родинку на левой. — Умоляю, Янек, я такая же полька, как ты. Мы должны держаться вместе.
— Вместе… против врага.
— Tak, tak, — по-польски отвечаю я.
Он обнимает меня за плечи и отвечает:
— Dobrze. Хорошо.
— Скажи, Янек… Если у кого-нибудь в Дрездене были саламандры в клетках… они, наверное, выжили, так ведь? Саламандры могут жить в огне.
— Это легенда… Саламандры живут в лесу рядом с нашим домом в Щецине. Ты видела живых саламандр?
— Нет.
— Ты очень умная, Кристина, но ничего не знаешь о жизни. Ты хоть раз гуляла по лесу?
— Нет.
— Саламандры — волшебные создания. У них черно-оранжевая чешуя, черные глазки и широкая пасть, и они теплые на ощупь. Мы с братом подстерегали их в лесу — они всегда появлялись в сумерках после дождя и прятались под корнями… Как-то брат поймал одну и принес домой. Мы посадили ее в коробку и пытались кормить, но она ничего не ела. Мы приносили ей зерно, траву, земляных червей, жуков и бабочек… Она ни к чему не притронулась. Неделя проходила за неделей, саламандра стала не такая шустрая, но была жива… Через полгода она превратилась в прозрачный, обтянутый кожей скелет, но все еще шевелилась. В конце концов ее тельце покрылось белой жидкостью… она сохла и гнила… Однажды мы пришли навестить нашу пленницу и увидели, что от нее осталась горка дрожащего желе.
Мы садимся обедать после пяти.
Дедушку увезли. Хельга подала нам только вареную картошку. Мама и бабушка не вышли к столу, и молитву читает Грета. В конце Иоганн произносит «Аминь» — впервые в жизни. Да будет так.
Этой ночью я видела во сне тысячи валяющихся на земле дрезденских статуй: разбитый Спаситель на кресте, разбитый бородатый философ, разбитая величественная богиня, разбитый человек без головы, голова без человека, разбитый печальный святой, маленький музыкант с отбитыми руками, Пречистая Дева, с ужасом глядящая на лежащего рядом голого мужчину, катящиеся каменные головы, мечущие молнии каменные глаза, израненные каменные лошади, изуродованные темнокожие рабы, искалеченные нимфы и кентавры, сложенные в пирамиду головы херувимов. «Смотри, Кристина!» — говорит дедушка. Я поднимаю глаза и вижу, что на фронтонах Оперы и Дворца правосудия распяты голые люди, их кровь стекает по стенам. Настоящие, живые руки и лица «украшают» фасады, они шевелятся, пытаясь привлечь наше внимание. В общественных парках и скверах, на газонах и клумбах, стоят живые женщины, их груди полны молоком, оно брызжет в разные стороны — это новые фонтаны. «Смотри, Кристина! — повторяет дедушка и широко разводит руки, как будто хочет объять всю панораму города. — Мы выиграли войну!»
