– Позор! Бесчестие! – воскликнул Смбат, стукнув по столу. – Как я сюда попал? Кто меня затащил? Зачем?..
– Зачем? Я тоже удивляюсь… Ты мне нотации читаешь, а сам…
– Довольно! – прервал его Смбат. – Замолчи, говорят тебе! Не твоего ума дело, ты ребенок. Тебе не понять моего горя.
После минутной паузы Смбат продолжал:
– Знаешь ли что, Аршак? Я тебе разрешаю делать все, понимаешь, все, что хочешь, только не женись на Зинаиде. Не спрашивай о причине, – я не могу объяснить. Но смотри, не вздумай жениться. Кути, пьянствуй, транжирь, я тебе дам денег сколько хочешь, прожигай жизнь, истаскайся вконец, но не женись… Ну, пошел, убирайся!.. Там тебя дожидается этот фанфарон, дармоед… Сестра стала моим несчастьем, а брат тебя обирает. Впрочем, нет, он не стоит подметки своей сестры. Он – ничтожество, а сестра – цельная натура, но она отравляет мне жизнь. Уйди, оставь меня с моим горем!..
Смбат почти вытолкал брата, притворил дверь и снова опустился в кресло. Если бы в эту минуту кто-нибудь наблюдал за ним, то увидел бы, что этот тридцатидвухлетний мужчина тихонько плачет, как женщина..
В соседней комнате Алексей Иванович возмущенно жаловался хозяину ресторана на азиатские нравы. Что за страна, где ни на волос не уважают почтенных людей и где дичают люди даже с высшим образованием!..
– Черт тебя побери! – обратился он к Аршаку. Ты уронил и разбил мое пенсне, сейчас я точно слепой. – Нет, братец мой, Смбат Маркович себя вконец распустил, выронил, так сказать, руль… Сядем. Я в восторге от твоей отваги. Да, ты настоящий испанец, не зря я говорил…
Они опять сели за стол.
– Что это? – насупился Алексей Иванович, поднося бутылку к свету. – Шартрез или… тьфу! А я-то думал – шампанское… Затмение какое-то! Все затемнилось!..
– Человек, шампанского, Редерер! – приказал Аршак.
– Думаешь, шампанское рассеет тьму? – улыбнулся Алексей Иванович. – Что ж, попробуем. Ну, суета сует, забудь об инциденте. Подлинный джентльмен быстро забывает, так сказать, грубые выходки дикарей.
Смбат сознавал, что сбивается с правильного пути. Сознавал – и все же не отступал – Нездоровый образ жизни постепенно притуплял нервы и затягивал непроницаемой пеленой его душевный мир. В пьяной атмосфере ресторанов, в кругу новых веселых друзей он находил временное забвение. И этого было достаточно. Что из того, что трезвый он сильнее ощущал свое горе и беспощадно осуждал новый образ жизни.
Временами Смбат вспоминал обездоленную семью, в которой провел недавно много мирных часов, где его мысли и чувства встречали уважение и сочувствие. Ему виделся стол, накрытый белой скатертью, и у кипящего самовара – милая, скромная, но гордая головка. В такие минуты в ушах Смбата звучали слова Срафиона Гаспарыча: «Почему ты не сорвал ветку с родного куста?»
Горестно вздохнув, он махнул рукой, словно отгоняя милый образ. Надо забыть и не думать об этой девушке. Поздно, теперь уже ничего не поможет.
Дома он встречал вечно недовольное лицо жены, слушал бесконечные жалобы матери и злобные подстрекательства сестры, вспоминал последние слова отца и свои собственные муки – и снова искал забвения в ресторане. Пусть будет так, пусть он кончит тем, с чего начинали братья.
Ложь окружающих не могла скрыть от Смбата их презрения к его супружеской жизни. Он старался убедить себя, что это презрение – плод предрассудков темной среды, но все-таки жестоко страдал.
Порою он думал: к чему богатство, если он так несчастен? Не лучше ли было лишиться наследства, жить вдали от угнетающей среды и молча переносить страдания, как переносил семь лет подряд, скрывая горе от всех, от самых близких? Но вместе с тем он сознавал, что уже привык к власти денег, что ему страшна нищета, страшно вспомнить былые неприглядные дни. Пусть богатство бессильно излечить его раны, оно хоть иногда даст ему возможность забыть горе. Значит, надо развлекаться, а почему бы и нет?..
И Смбат мотал отцовские деньги, как некогда мотал Микаэл: играл в карты, познакомился с закулисной жизнью. Ведь несчастен же он, надо как-нибудь заглушить тоску, грызущую сердце.
Постройка новых рабочих казарм закончилась к масленице. Накануне новоселья Заргарян выехал в город. Смбат дал ему пачку кредиток и распорядился устроить для рабочих угощение.
Сумма была значительная. Можно было устроить хорошую пирушку. Заргарян так и сделал.
– Как хотите, – сказал Микаэл, – но, по-моему, не стоит незначительное явление раздувать в целое событие.
– Незначительное? – удивился Заргарян. – Мне кажется, что для рабочих переселение в такие хоромы – не маловажно. Посмотрели бы, в каких свинарниках ютятся рабочие у других нефтепромышленников.
Новые казармы состояли из трех корпусов – по корпусу на каждую группу промыслов. Давид решил устроить угощение в самом вместительном корпусе, недалеко от конторы. Это было продолговатое одноэтажное здание, защищенное от сырости и газов подвалом, с высокими потолками, широкими окнами и стенами, выкрашенными масляной краской. Каждому рабочему полагались кровать и табурет. Дом был опоясан широким летним балконом. Вокруг простирался обширный чистый двор, обнесенный каменной стеной. В одном конце двора было выстроено просторное помещение, приспособленное для школьных занятий и для театральных представлений. В другом конце – баня – новшество для промысловых рабочих.
– Один этот дом обошелся в пятьдесят тысяч, – говорил Заргарян.
С раннего утра стали складывать на балконе черные от сажи мешки, корзины и узлы с провизией. Во дворе плотники наскоро сколотили длинные столы. День выдался теплый, и рабочие захотели обедать под открытым небом.
Сутулая спина Заргаряна сегодня будто выпрямилась; на лице появилась довольная улыбка; худощавые ноги его как бы готовились пуститься в пляс. Он перекидывался шутками с рабочими и предупреждал быть осторожнее с огнем.
В одиннадцать часов завыли гудки, что означало конец работы. Полчаса спустя двор заполнился черными привидениями. На перепачканных сажею лицах светилась непривычная радость; в бледных овалах лихорадочно блестели зрачки. Торжество это многим напомнило деревенские престольные праздники; рабочие вздыхали, вспоминая родные места, и вместе с тем шутили, смеялись, благословляя Алимянов.
Это была не толпа людей, а само воплощение тяжкого труда, протекающего среди тысячи жизненных забот и горестей. Все они пришли стряхнуть с души тоску и хоть ненадолго забыть грязь, копоть, свои лохмотья. Однако куда ни ступала их нога, всюду веяло мраком и унынием. Меркли даже яркие солнечные лучи, падающие на это темное людское море. Но не беда – темное море сегодня довольствовалось очень немногим: теплой погодой, ясным небом и особенно крохами со стола миллионера.
Микаэл бледный, молча бродил, как лунатик, из комнаты в комнату, по двору, по улице – в поисках милого лица, неодолимо завладевшего всем его существом. А милый образ уже десять дней как не показывался ни на веранде, ни у окна. Микаэл стыдился признаться себе, что не противился сегодняшнему торжеству лишь потому, что надеялся встретиться с девушкой.
Из города приехали Срафион Гаспарыч с главным бухгалтером, Аршак и Сулян, а немного позднее – Антонина Ивановна о братом.
Давид распорядился сервировать для них особый стол у себя. Он поспешил позвать Шушаник, чтоб она заняла Антонину Ивановну. Несколько минут спустя толпа почтительно расступилась, давая дорогу девушке. Все знали ее: одним она писала и читала письма, другим шила и чинила одежду, иным перевязывала раны. Фуражки и папахи полетели вверх, лица озарялись улыбками: так может улыбаться только нефтяное море под лунным светом.
– Добрая, славная барышня, – услышала Антонина Ивановна слова признательных русских рабочих.
Ей показалось, что даже солнце может позавидовать впечатлению, произведенному на толпу появлением этой скромной девушки.
Шушаник подошла к Антонине Ивановне и почтительно поздоровалась. Ей не хотелось сегодня выходить, но она все-таки вышла; не хотелось встречаться с Смбатом, однако ее тянуло к нему. Девушка вздрогнула, когда Антонина Ивановна искренне и сердечно пожала ей руку. Невольный стыд в ней смешался с укором совести: ведь провинилась же она перед этой женщиной своими незаконными чувствами. Она вздрогнула еще сильнее, когда Антонина Ивановна, дружески взяв ее под руку, предложила пройтись по двору.
Антонина Ивановна сразу же заинтересовалась этой разношерстной массой. Перед нею раскинулось целое море мрачных фигур – смеси племен, религий, наречий и одежд. Впервые приходилось ей наблюдать подобную картину, и ее потянуло к этому морю, захотелось вглядеться глубже, рассмотреть, что творится там, на дне.
– Черт возьми, да тут можно перепачкаться, – фыркнул Алексей Иванович.
Он подобрал полы пальто и сложил на брюшке, чтобы не коснуться рабочих.
