– Слушаюсь. Ребята, дайте мне пару длинных досок.
На улице стояла неглубокая, но широкая нефтяная лужа, окруженная насыпью. Гаспар велел перекинуть через нее длинные толстые доски, вкопать концы их в землю и завалить камнями. Получился мостик. Гаспар предложил рабочим пройтись по нему. Кто свалится – пьян.
Шутка очень понравилась рабочим, поднявшим невероятный шум.
– Ну, раз, два, три! – крикнул Гаспар тоном командира и прошел первым.
Смех, галдеж, толкотня, крики, шум. Рабочие один за другим осторожно перебирались, балансируя, пытаясь сохранить равновесие. Их черные фигуры, подобно туманным теням, отражались на неподвижной поверхности лужи. Порою какой-нибудь пьяный, потеряв равновесие, качался, как канатный плясун, и падал, обдавая брызгами черной жидкости стоявших вокруг. Все смеялись, а больше всех те, кто падал. Иногда какой-нибудь шутник принимался плясать в луже, прихлопывая в ладоши.
– Оттащите его, он слишком мокрый, – командовал Гаспар.
Вдруг толпа закричала:
– Чупров! Чупров!
На мостике появился русский рабочий – рослый, широкоплечий. На правое плечо он посадил рабочего армянина, на левое – лезгина. Оба были пьяны и сидели обнявшись. Чупров выхватил у кого-то гармошку и, подыгрывая, зашагал по доске, устремив голубые веселые глаза на другой конец мостика. Рукава его были засучены, грудь открыта, кумачовая рубашка вздувалась от легкого ветерка. Хотя он порядком нагрузился, однако сохранял равновесие. Было ясно, что мостик не выдержит такой тяжести, Чупров спрыгнул в лужу и, пройдя по ней несколько шагов, поднялся со своей ношей на другой берег.
Толпа опять заголосила:
– Расул! Расул!
Стройный лезгин, дойдя до середины мостика, выхватил кинжал из ножен и начал плясать под гармошку Чупрова. Кинжал сверкал вокруг него: то под коленами, то над головой, то у самых щек. Утомившись, он остановился, покачнулся, чуть не упал. Но в это время чья-то могучая рука схватила его за ноги, другая – за спину, и он был вынесен на берег.
– Молодец, Карапет! – крикнул Чупров.
Трое рабочих разных национальностей, говорящих на разных языках, крепко дружили. Их прославленное бесстрашие вызывало всеобщее уважение и зависть. Шли на работу вместе, возвращались вместе, жили в одной комнате, спали на одних нарах. На пожарах их видели впереди всех и в самых опасных местах. Их появление на месте бедствия вызывало общее воодушевление и умножало мужество. Когда одному из них грозила беда, остальные, рискуя жизнью, старались выручить товарища. Один веселился – веселились и остальные, и наоборот. Они постоянно балагурили, подшучивали друг над другом. Но не дай бог, если кого-нибудь из них обидит посторонний: тотчас же сверкал кинжал Расула, сжимались кулаки Чупрова и Карапета. Однажды они сцепились с рабочими соседнего промысла и втроем оттеснили два десятка.
Все это рассказывал Давид Заргарян Антонине Ивановне, причем рассказывал не без тайного умысла. Она слушала с любопытством и – задумалась…
Толпа разошлась. На следующее утро рабочие должны были переселиться в новые казармы.
Давид предложил гостям осмотреть и другие постройки. Во дворе их ждало несколько экипажей. Предложение было принято, и вскоре двор и балкон опустели.
Целый час Микаэл пытался встретиться с Шушаник наедине. Воспользовавшись уходом гостей, он прошел в комнату, где девушка с помощью одного из рабочих убирала со стола.
Вошел он, сильно нервничая, сделал знак рабочему удалиться и запер двери.
Шушаник вздрогнула. «Господи боже, чего он опять хочет от меня?» – мелькнуло у нее. От испуга или от стыда девушка выронила и разбила стакан. Бежать ей или оставаться? Но двери заперты. Будь что будет! Ей нечего бояться, она сумеет защитить себя.
Микаэл подошел и остановился против нее с другой стороны стола.
– Скажите, пожалуйста, – начал он с дрожью в голосе, – кто вы такая, что вмешиваетесь в наши дела? На каком основании вы обращаетесь ко мне через Антонину Ивановну с просьбой сделать то или другое для рабочих? Не думаете ли вы, что я вроде излюбленных вами филантропов или демократов! Нет, я всей душой ненавижу благотворителей, я ничего, ничего не желаю делать для рабочих и не сделаю. Я своенравный человек – поступаю, как мне взбредет в голову. Хотите – завтра же прикажу снести дома, построенные Смбатом, и оставлю рабочих под открытым небом? Хотите – прикажу сломать и ваш дом, подожгу все промысла? Людское мнение для меня ломаного гроша не стоит. По какому праву вы даете мне советы?..
– Погодите, господин Алимян, я никогда…
– Не притворяйтесь, ради бога! Вы говорили с Антониной Ивановной. Может быть, вы еще скажете, что не избегаете меня или что не любите Смбата? Что, стыдно стало?.. А вот мне все нипочем, я выскажу все… Так слушайте: вы хотели, чтобы я унизился, – и я унизился. Хотели, чтобы я добился презрения друзей, – добился; чтобы я избегал общества, – и это ваше желание исполнено. А теперь вам угодно, чтобы я стал вашим приказчиком? Извините, не могу!..
Шушаник не знала, что ответить на эту бессвязную речь; попыталась заговорить, но взволнованный Микаэл не давал ей раскрыть рта.
– Кто вы такая? Кто ваш дядя? Что значит ваша семья и даже все общество для меня? Ничто! То же, что ветер, газ из скважин моих промыслов… Что мне людские толки? Я – Микаэл Алимян, богатый, своенравный господин. Захочу – помогу. Не захочу – разнесу, растопчу. Я презираю всех женщин… Ха-ха-ха! «Какая разница между вами и вашим братом!» Между мною и Смбатом? Да, есть, Он – умен, я – глуп, он – образован, я – неуч, он – человек нравственный, я – беспутный. Дальше? Что вы хотите этим сказать? Но… но все-таки я презираю вас… Ха-ха-ха! Дочь прогоревшего купца, современная барышня, красавица, скромница, кроткая, как ангел, интеллигентка, мечтающая об идеалах,.. Ха-ха-ха!..
Смех его казался неестественным и даже внушал опасение. Микаэл бредил, не сознавая своих слов, он задыхался; то садился, то вскакивал, ударяя по столу, и продолжал все ту же бессвязную и возбужденную речь.
О-о, ему известно, о чем сейчас думает Шушаник. Пусть не считает она Микаэла Алимяна наивным дурачком. Кому только не известно, что неопытные девушки любят мужчин «загадочных», несчастных или прикидывающихся умными? Но все мужчины, если присмотреться, одинаковы. Сам Микаэл Алимян может быть и дурным, и хорошим, добрым и злым, трусом и храбрым. Все зависит от обстоятельств. Он – человек минуты, часто думает об одном, а делает другое.
– Вот в тот день, помните? В тот день я был именно таким. Ну да, конечно, вы мне этого не забудете. Но я… я сейчас же забываю обиду. Знаете, я испорченный, падший, омерзительный, – что угодно, но вот тут, в этой груди, живет чувство, понимаете ли вы? Я в один час вас и унижу и возвышу, и сокрушу и брошусь вам в ноги. Поймите вы это, поймите же вы меня наконец! Отец считал меня безумцем, но вы же видели, сколько оскорблений сыпалось на меня и как я выносил их. Что ж, я непорядочный человек, – ну и пусть! Но погодите, когда-нибудь и для меня… Хотите пари, что вы не одолеете меня… Вы, безупречно нравственная, меня безнравственного?..
– Состязаться с вами у меня нет ни сил, ни желания.
– Вы не скрываете отвращения ко мне.
– Мое отвращение ничего не значит для вас: вы богаты, я бедна.
– Прошу вас не говорить о богатстве и бедности…
– Как не говорить, когда вы сами только что хвастались, что вы богаты и вам все позволено? Откройте дверь!
– Я вам это.говорил?.. Неужели!.. Я ничего такого не говорил, но, может быть… кто его знает… Я так возбужден, что сам не знаю, что говорю…
– Оно и видно. Откройте же! Дома меня ждет прогоревший купец, мой паралитик-отец.
Последние слова обезоружили Микаэла.
– Я не думал, что невпопад сказанное слово может оскорбить вас, – проговорил он, как бы негодуя на себя. – Простите, я не умею подыскивать подходящие слова, это выскочило у меня… А уж если хотите знать правду, так слушайте: богатство многих портит… Думаю, теперь поверите…
– Неужели? – сказала Шушаник насмешливо. – Отчего же иных оно не портит?
– Понимаю, вы намекаете на брата. Но пока судить рано, неизвестно, что еще может быть… Он только еще начинает входить во вкус денег… А мне они уже осточертели.
Чем дальше, тем непонятнее говорил Микаэл: то вдруг впадал в ярость и повышал голос, то, неожиданно теряясь, путал слова. И Шушаник не знала, чему верить и что считать бредом. Вместе с тем девушка невольно заинтересовалась этой его противоречивостью. Неужели все, что он говорит, притворство, комедия? Что заставляло Микаэла говорить так бессвязно? Без серьезной причины испорченный человек не может дойти до такого возбуждения. Что бы это значило? Оскорбленное самолюбие, любовь, страсть, ненависть или раскаяние? Как будто все свилось в один клубок. Даже выражение лица Микаэла стало каким-то непонятным: то безобразным, отталкивающим, то привлекательным. А шрам на лбу – это неизгладимое клеймо позора, – казалось, не производил уже отвратительного впечатления.
